Отражение удара

— Водочки? — глубокомысленно переспросил каменщик и с сомнением посмотрел на него. — А ты не сложишься, Митрич?

— Сам не сложись, — огрызнулся Сергей Дмитриевич. — Ну, ты идешь, или я один?..

— Нет, Митрич, — вздохнул Стась, — одного тебя не пущу.

Он в три огромных глотка допил остатки, швырнул опустевшую бутылку в кусты и, хозяйственно завернув недоеденный сырок в забытый мастером носовой платок, заторопился за Шинкаревым, который, слегка покачиваясь, уходил по аллее сквера, держа курс на светившуюся неподалеку неоновую вывеску гастронома.

Глава 6

Был первый час ночи, но Иллариону не спалось — видимо, сказывался утренний сон. Забродов относился к подобным вещам философски даже в те времена, когда сон был на вес золота: никакой трагедии в ночном бодрствовании он не видел. Часом больше, часом меньше — какая разница? Организм не дурак, и загнать его насмерть довольно сложно — он все равно улучит момент и возьмет свое, так о чем беспокоиться?

Поскольку день все равно пропал, Илларион полностью посвятил его чтению, прервавшись лишь дважды: сначала к нему приходил майор, а потом привезли колеса для «лендровера». Установив колеса, знакомый автомеханик отправил помощника обратно в мастерскую, а сам сел за руль вездехода и погнал следом — закрашивать непечатную надпись на дверце.

Отложив Стивенсона, Забродов решил скоротать вечер в более солидной компании и завалился на диван, прихватив с собой «Критику чистого разума» Канта.

Почитав час, он почувствовал, что у него слипаются глаза, но для верности эффект следовало усилить, и он упорно продолжал читать, старательно тараща самопроизвольно закрывающиеся глаза и подавляя зевоту.

Здесь, по крайней мере, все было солидно и тяжеловесно, и в сухих отточенных периодах не усматривалось ни малейшего намека на окружавшие Иллариона повседневные реалии наподобие подозрительных милицейских майоров.

Илларион отчетливо видел, что возбудил у майора Гранкина самые мрачные подозрения относительно своей персоны, но склонен был плевать с высокой колокольни и на подозрения, и на самого майора. Он сочувствовал Гранкину: судя по всему, дело ему досталось гиблое, И помочь в раскрытии мог разве что случай. При всем своем сочувствии Илларион не собирался стать счастливым билетом для майора, чтобы взять на себя чужую вину. Он подумал, что информация по этому делу наверняка вот-вот ляжет на стол к полковнику Сорокину, если уже не легла, и криво усмехнулся: то-то обрадуется старый знакомый, увидев в отчете Гранкина знакомую фамилию!

Осененный внезапной мыслью, Забродов опустил тяжелый том и строго посмотрел на темное окно, словно ожидая увидеть там хитро улыбающегося Сорокина. Илларион не забыл манеру полковника незаметно впутывать его в расследование некоторых дел. Эта манера бесила бывшего инструктора: Сорокин вспоминал о нем в основном тогда, когда у милиции оказывались коротки руки, а смотреть на творящийся вокруг беспредел становилось невмоготу. Причем никто и никогда не просил Забродова о помощи: в один прекрасный день Илларион просыпался в самой гуще событий, участие в которых запросто могло окончиться для него весьма плачевно.

Возможно, подумал Илларион. Вполне возможно, что это опять сорокинские штучки… или штучки совместного производства — «Сорокин энд Мещеряков компани, анлимитэд». Не спится господам полковникам. Возможно, никакой скрипачки и на свете не было, а если и была, то ее смерть — просто часть какой-нибудь темной истории, в которой замешаны интересы больших людей. Тогда утренний визит майора, скорее всего, был просто первым ходом в затеянной неугомонными полковниками игре.

Илларион поморщился. Такие мысли нагоняли тоску. Он совсем не стремился снова бегать под пулями и совершать дурацкие подвиги, напоминавшие схватку Геракла с Лернейской гидрой, у которой, как известно, на месте отрубленной головы немедленно вырастали две новые. «Какого черта! — раздраженно подумал он. — Что они себе позволяют, эти черные полковники? Вот уж дудки. Надоели мне эти их гамбиты. Я вам не пешка, государи мои! Сами возитесь, если вам невтерпеж, а меня увольте…»

Нервы совсем расходились, и Илларион понял, что пора ложиться спать. Сна уже не было ни в одном глазу, но именно поэтому он аккуратно поставил Канта на полку, умылся, постелил постель и, юркнув под одеяло, выключил свет.

«Вот так, — подумал он, вытягиваясь на спине и закрывая глаза. — А теперь — спать. Тишина, покой и темнота. Я спокоен…»

Спокойствия не было и в помине. День, с самого утра пошедший наперекосяк, никак не желал заканчиваться, уходить в небытие. Неприятные и все до единого невыносимо глупые происшествия, которыми был наполнен этот пропащий день, теснились в памяти беспорядочной толпой: испачканная дверь, проколотые шины, ненужный и глупый визит к Репе и еще более глупая выходка с солью — тоже мне, Шерлок Холмец… О разговоре с майором и говорить не стоило. Зря я его дразнил, подумал Илларион. На кой черт он мне сдался? А теперь он к утру уговорит себя, что я и есть тот самый кровавый маньяк, которого он ищет. Если уже не уговорил…

— Ну, Сорокин, если это твои штучки — держись. Быть тебе битым, и полковничьи звезды не спасут…

Он тяжело вздохнул и перевернулся на бок. Одеяло казалось слишком жарким, из подушки, как нарочно, все время лезли колючие перья, а мигание рекламы на крыше дальнего высотного дома, казалось, преднамеренно пыталось свести с ума. Илларион прикинул: в его жизни случались передряги покруче этой, да это и не передряга вовсе, а так, черт знает что… Видимо, дело было именно в этом: минувший день оставил в душе какой-то липкий осадок, ощущение грязи, безропотно проглоченного оскорбления. Это было так, словно, вернувшись с банкета и сняв пиджак, он обнаружил на спине густой плевок: неизвестно, кто это сделал, когда и зачем, а главное, непонятно, почему никто из присутствовавших на банкете людей не указал на эту досадную деталь — не поймешь, из деликатности или потому, что это доставляло удовольствие хихикать в кулак у него за спиной… Рисковать жизнью — это одно, а молча отмывать со своей двери похабную надпись — совсем, совсем другое дело… Хорошо, что мелом, а не дерьмом, подумал Илларион и замер, целиком превратившись в слух.

Тихий и какой-то очень вороватый звук, который заставил его насторожиться, повторился. Он доносился со стороны ванной, и Илларион вспомнил, что на круглом окне в ванной комнате уже месяц назад сломалась задвижка. Да он, кажется, и не закрыл его после того, как вечером проветривал ванную — снизу через вентиляционную отдушину весь вечер несло какой-то паленой дрянью, словно там обрабатывали паяльной лампой свиную тушу.

В ванной опять зашуршало. Кошка? Здравствуйте, я ваша тетя — пятый этаж… Птица? Так они давно спят.

Может быть, летучая мышь? Хотя какая, к дьяволу, может быть летучая мышь в центре Москвы, да еще в конце октября? Точно, вампир, с юмором висельника подумал Илларион, вслушиваясь в тишину до звона в ушах.

Оголодал, бедолага, а тут окошко открыто…

Он обнаружил, что стоит, прижавшись спиной к стене уже, возле двери в ванную и дышит через раз.

Из одежды на нем были только трусы, зато в руке обнаружился невесть откуда взявшийся старый добрый револьвер бельгийского производства верный, пристрелянный и безотказный. Револьвер хранился в закрытом на ключ деревянном ящичке в тумбе письменного стола, и было не вполне понятно, каким образом он оказался у Забродова в руке. Ну и дела, подумал Илларион, держа оружие стволом вверх на уровне плеча. Забродов-сан, зомбированный ниндзя в отставке…

Из ванной снова донеслось приглушенное шуршание. Теперь, находясь поблизости от источника звука, Илларион мог с большой долей уверенности определить его происхождение: кто-то лез в открытое окошко, стараясь производить как можно меньше шума. Илларион переступил босыми ногами из-под двери тянуло холодом. Конечно, подумал он, это может быть и кошка… бешеная кошка, вскарабкавшаяся на пятый этаж по отвесной стене для того, чтобы угоститься стиральным порошком. А вот запереть тебя снаружи на задвижку, что ты тогда делать будешь — дверь вышибать?