Страница 25 из 223
И ничего удивительного, что меня так заводит, огрызаюсь запоздало. От физиологии никуда не деться. Столько лет одна, что сердце обмирает от одного вида такого вот… ух, как я понимаю Галу…
Вдох, выдох. Сердце тоже мышца, её можно успокоить и расслабить. Можно воспользоваться нехитрым визуальным приёмом: повесить воображаемый замок, замкнуть на два оборота и выбросить воображаемый ключ в воображаемую реку.
Вот так. Там их, замков, много: одним больше, одним меньше… Уже спокойно возвращаюсь к дверной щёлочке.
Щитов с мишенями во дворе два. Один для копья, другой для дротиков — стало быть, Янкин полигон. Пацан, как и дядечка, обходится без рубахи, и, хоть с виду тощенький, а уже кое-где обрастает, обрастает мышцами. Дротики поменее копья, летят дальше. Прикинув на глаз расстояние полёта и силу замаха, я впадаю в уныние: пара таких бросков, и вывих плеча мне обеспечен. Нет, дротики — не моё, лучше и не примеряться.
Пойду-ка, насчёт завтрака похлопочу, ведь придут сейчас голодные копейщики, им чайку с сухариком не предложишь. Правильно я вчера с кашей подсуетилась. Тут, наверное, почти как у Гоголя: «У меня, когда свинина — всю свинью давай на стол, баранина — всего барана тащи, гусь — всего гуся!», аппетиты у всех здоровые, диетами не испорченные. Такую массу мышц чем-то надо поддерживать. Работающую массу, между прочим, жирком не заплывшую… Что это там вчера на крыльце про дружину толковали?
Печь вытоплена, дрова прогорели до угольков, чугунок с упаренной за ночь гречкой заботливо сдвинут на край плиты. Это во сколько же ребята просыпаются, если и по хозяйству успевают, и по воинским делам? Сдаётся, пораньше рассвета. Входит Васюта и сразу заполняет собой полкухни. Рубаха небрежно перекинута через плечо. Глаза у меня уже привычно округляются.
— Доброе утро, мальчики, — говорю, спохватившись. Почему у меня вырывается это «мальчики» — не знаю, но им нравится. Скромно опускаю взор.
— Доброе, — гудит Васюта, и, проходя в ванную, вопросительно поднимает брови. Как, мол, оно, после вчерашнего? Я киваю, слегка прикрыв глаза. Нормально, мол. Порядок.
— Доброе, — почти баском отвечает Янек. Он — к рукомойнику, плещется, фыркает. Усаживаю их завтракать и делаю вид, что не замечаю невесть откуда взявшегося третьего стула. Щедро сдабриваю кашу маслом, добавляю ломти баранины. Ишь, как мужички натрудились с утра, сейчас им всё впрок пойдёт! Они по-прежнему обнажены по пояс (видать, дома не зазорно), с полотенцами на шеях, как после бани.
— Красивые вы мужики, — говорю, не сдержавшись. — Вот кому счастье-то достанется…
Васюта шутливо пинает племянника.
— Слыхал? Это она про меня сказала!
— Нет, про меня! — Янка краснеет от удовольствия. — Ванесса, я ведь тоже красивый?
Васюта делает страдальческое лицо.
— Красавец писаный, — говорю серьёзно. — А молодец-то какой, через год-другой тебя ещё перегонит!
И видно, что мои слова приятны обоим.
— Всё собрала? — неожиданно спрашивает Васюта.
— Вроде, всё… — Я в недоумении оглядываю стол. Чугунок с кашей, две миски, ложки, крынка с молоком, кружки… Что ещё?
— Себе-то миску поставь, хозяюшка. Без тебя не начнём.
Янек прячет улыбку. Я понимаю, что вопрос не обсуждается.
Видимо, я угодила, потому что оба сидят довольные, как коты в сметане, и уходить по своим делам им явно не хочется.
— Добро, — говорит, наконец, Васюта. — Что на обед думаешь? В леднике у меня говядина, хоть на борщ, хоть на горячее, баранов пара; сходишь, посмотришь. Да сама ничего не тягай, нас зови, кто ближе.
Мы переходим к обсуждению дневного меню. Завтрак-то я одолела, а вот к обеду придётся особо расстараться, с учётом столующихся у Васюты сотоварищей. А-а, где наша не пропадала! Как-нибудь отдежурю у плиты, это не квартальные отчёты верстать, когда над потерянной цифрой полдня сидишь до рези в глазах. Муромец проводит меня по всем кладовкам, схронам и заначкам. Нора следует за нами по пятам, обнюхивая новые местечки, и время от времени ей перепадает толика внимания от хозяина, так что я начинаю понемногу ревновать. Нет, ей-богу, пусть своего Хорса по загривку треплет!
После обхода выуживаю из Янека всё, что касается русской печки. Это ж я только хорохорилась, что всё о ней знаю, а на самом деле боюсь, что детских обрывочных воспоминаний не хватит. Основные принципы оказываются просты и прочно вплетаются в мою уже имеющуюся основу. Печь протапливают с утра и с таким расчётом, чтобы за час-полтора дрова прогорели до угольев, при этом нужно точно знать меру, чтобы заложить дров в самый раз: и не переборщить, иначе вместо равномерного нагрева варево выкипит, и так рассчитать, чтоб угольного жара хватило бы не меньше, чем до обеда. Собственно, как раз к обеденному времени и готовятся все блюда. Сперва специальной лопаткой угли сдвигаются по краям, освобождая разогретый под, на который и ставят ухватом и чугуны, и жаровни, и кастрюли. Чуть ближе к угольям подвинешь посудину — доведёшь содержимое до кипения, на середину — будет томиться. В общем, понятно. Жарковато только.
— Только доверху воды не наливай, — предупреждает Янек. — Начнёт кипеть — будет выплёскиваться. И блинов поставь, что ли. Вчера и не мотанулись, сразу расхватали.
Ладно, ребятки, будут вам и блины. Мы ещё вам пару курёнков неплохих потушим, в сметане…
В общем, пока обед поспел, спина моя привычно ныла. Присев на стульчик, я полюбовалась, как Янек без особого труда вытаскивает очередной чугунок, гусятницу, кастрюлищу с борщом и по достоинству оценила, от какого тягла меня разгрузили. Спина пройдёт, а так вот обходиться со мной, как с королевишной, вряд ли ещё где будут.
Выйти обедать со всеми я отказываюсь наотрез, но Васюта решительно подталкивает меня к общему залу.
— С людьми живёшь, лапушка, — выговаривает он, — уважь и дай им себя, как хозяйку, уважить. Ты ж для нас стараешься!
Гостей я разглядываю с тайным восхищением. Кто ж их таких понарожал? Все под стать хозяину, аж скамейки под ними гнутся. Я щедро наполняю миски, стараясь удержать в памяти имена: Флор, Аким, Василий, Добрыня, Илья… Надо бы вызнать потом, откуда они, здесь, русичи, не компьютерной же игрой их сюда затянуло?
И, похоже, хаживали сюда не только пообедать, но и «за жизнь» поговорить. Трапезничали не спеша, с разговорами, но всю мою стряпню до крошечки подобрали. Уважили. Беседы их были мне неинтересны, и я слушала вполуха, а потом ещё и отвлеклась.
Потому что эта Нора…
Бесстыдница с самого начала вместо моего колена пристроила морду на Васютино, и глядела, как всегда, умильно и предано, а ей в ответ выбирались лучшие куски.
Это за что же меня так позорить? Выходит, я совсем её не кормлю? И можно кого-то другого лапой трогать?
К концу обеда я не выдерживаю.
— Нора, как не стыдно! Пару раз тебя погладили, а ты уже чужому мужику в глаза заглядываешь!
— Ну, так… — Васюта, не торопясь, отщипывает кусок хлеба.
— Да не ест она хлеб!
— …это у тебя не ест, — спокойно говорит он. И наглая морда с удовольствием чавкает с его руки, виновато кося на меня карим глазом. — Ты ей просто завидуешь.
— …???
От возмущения я не нахожу, что ответить. И рука с полотенцем взмывает сама собой. Но вдруг мне вспоминается вчерашний разговор на крылечке, моя заступа за Хорса… и я понимаю, что меня элементарно развели. Давясь от смеха, шлёпаю Васюту по спине, не пропадать же замаху.
— Ох, и тяжела у тебя рука, лапушка, — усмехается он. Перехватывает полотенце, тянет на себя.
— Васюта, отдай! — я все ещё улыбаюсь во весь рот. — Да что тебе сделается, здоровому такому! И не называй меня больше лапушкой, пожалуйста!
Глаза у него смеются.
— А как же называть? Лапушка и есть!
И тут наши гости начинают этак сдержанно пофыркивать. Это ж я о них совсем позабыла в праведном своём гневе! Нечего сказать, устроила представленьице…
Ну, Нора. Попросишь ты у меня косточку. Лучше Хорсу отдам, он-то оценит. А эти тяжеловесы… и этот, который тут главный… Бесстыдники!