Могила тамплиера

Он выпустил энклапион, дотянулся до пульта и включил музыку. Кухня опять наполнилась звуками лютни, и опять, как на грех, это были "Зеленые рукава". Гроссмейстер почувствовал, что начинает ненавидеть эту мелодию, но не стал выключать проигрыватель. На самом-то деле ему была ненавистна не музыка, а все, что его окружало.

"Пора кончать со всем этим", – понял он и, взяв энклапион обеими руками, повесил его на шею, а затем, немного повозившись, убрал под одежду. На нем все еще был черный похоронный костюм с белой рубашкой и галстуком, в котором он ездил на кладбище. Пустая алюминиевая канистра, лежа на боку в углу кухни, пялила на Гроссмейстера дырявый глаз открытой горловины.

Круминьш встал, закурил сигарету и, стоя, выкурил ее до половины, глядя на лежащую в бензиновой луже разбухшую рукопись. "Пропади ты пропадом", – подумал он и бросил окурок в бензин.

Пламя было жарким, и Гроссмейстер невольно попятился. "Вещи я не собрал, – подумал он вяло. – Совсем забыл". Он стал забывчив в последние дни, и очередной признак этой забывчивости ничуть его не огорчил. Это было даже хорошо, что вещи сгорят, потому что они тоже служили бы напоминанием об этом проклятом доме.

Огонь стремительно растекался в стороны двумя широкими, дымными рукавами, норовя отрезать Гроссмейстеру путь наружу. Глядя на него, Круминьш вдруг подумал, что наружу ему совсем не хочется. Что он там потерял? Куда он пойдет, что станет делать? Кого, черт возьми, он, стареющий мужчина, теперь будет ждать?

"Так тому и быть", – решил он и, подтянув к себе стул, выдернув его почти из пламени, твердо уселся посреди кухни, положив ногу на ногу и скрестив на груди руки – огромный, длинноволосый, седеющий и величественный – Пирр, осознавший истинную цену своей победы.

Огонь набирал силу, становилось по-настоящему жарко. Дубовые дрова в очаге наконец-то, впервые за все эти годы, вспыхнули, озарив широкую кирпичную утробу дрожащим оранжевым светом. Гроссмейстер вспотел в своем похоронном костюме, но сидел не шевелясь, ощущая запястьем и кожей груди твердое прикосновение золотого складного креста, что висел у него под рубашкой на шее.

Висел на шее.

Словно не доверяя своей памяти, Круминьш нащупал сквозь тонкую ткань углы энклапиона и звенья массивной золотой цепи, на которой тот висел. Так вот оно что – цепь!

До Гроссмейстера вдруг дошло, что он забыл не только собрать личные вещи, но и кое-что еще, куда более важное.

В то утро, едва прилетев из Москвы, Анна отдала эн-клапион ему, а взамен получила копию – на случай, если настигнут ищейки. У них была готова слезливая история, на девяносто девять процентов правдивая, способная выдержать любую проверку, а также трогательная сценка возвращения энклапиона представителю российских властей, во время которой Анна должна была вынуть копию из сумочки и с покаянным видом отдать ее упомянутому представителю. Круминьш же при этом получался чистеньким и голубоглазым, поскольку якобы ничего не знал об энклапионе и даже ни разу не брал его в руки.

Так все это, в общем-то, и произошло, с той небольшой разницей, что Анна была убита, и, несмотря на владевшее им в тот момент искреннее горе, лезть к ней в сумочку пришлось-таки ему самому. Он отдал копию энклапиона типу в темных очках и больше его не видел.

Оригинала он тоже не видел до того самого момента, когда настала пора покинуть обреченный дом, – просто было не до него. А когда эта пора пришла, заглянул в спальню, вынул энклапион из ящика комода и пришел с ним сюда, на кухню. Вот вопрос – зачем? Ну, да это неважно. Важно, что сейчас энклапион висел у него на шее. На массивной золотой цепи. Той самой, которую он когда-то заказал ювелиру вместе с копией. Потому что... Ну, не в кармане же его таскать!

В том-то и заключался фокус, что оригинал был прикреплен к совсем другой цепи – похожей, но другой. Следовательно, в Москву отправился именно он, а на шее у Гроссмейстера сейчас висела копия. Фальшивка.

Он рванул на груди рубашку, вытащил наружу энклапион и вгляделся в затейливое переплетение звеньев. Да, так и есть – копия. А вот и знакомая царапина на боковой грани, оставленная медальоном магистра...

Значит, энклапион подменили вторично. И сделать это было некому, кроме Анны. Она опять предала его, совсем как в тот, первый раз, когда сбежала с Каманиным, прихватив его деньги и деловые бумаги. А он снова поверил ей, болван. Он даже хотел уйти вслед за ней из жизни...

Черт, да он уже почти ушел!

Окрепшее пламя игриво, как ластящийся пес, лизнуло его ноги, и забрызганные бензином брюки разом вспыхнули от низа почти до колен. Это оказалось чертовски больно. Гроссмейстер заплясал по пылающей кухне, ладонями сбивая с брюк упорный, увертливый огонь. Теперь ему, как никогда, хотелось жить. Глупо было столько лет тосковать по этой стерве, и еще глупее было умирать из-за нее. Если бы не тот молодецкий удар карнизом для штор, он сейчас с огромным удовольствием выпил бы с Каманиным на брудершафт и вместе с ним посмеялся над тем, какими они оба были дураками. Парочка слюнтяев!

Умереть одураченным Гроссмейстер просто не мог себе позволить. Он выбежал в охваченную пламенем гостиную, проклиная основательность, с которой подходил к любому делу. Только на эту комнату он извел полторы канистры бензина – тридцать литров, это вам не шутки! Десять пошло на кухню, двадцать – на холл, и еще сорок, две полные под завязку канистры, – на спальни второго этажа.

Сквозь усиливающийся треск и гул пламени все еще слышалась музыка – медленная, торжественно-грустная. "Зеленые рукава"... Под эту музыку они когда-то танцевали на отполированной временем булыжной мостовой перед Домским собором. То славное время осталось далеко в прошлом. Да и было ли оно таким уж славным? Если рассмотреть данный вопрос в свете последних событий, ответ на него получался отрицательный.

Гостиную он проскочил с ходу, как спринтер, слыша, как потрескивают, сворачиваясь в мелкие кольца и воняя паленым, волосы на голове. В холле пришлось остановиться – путь к выходу был отрезан, в море пламени и клубах черного дыма мрачно отсвечивали красным рыцарские доспехи. Парадная лестница на второй этаж была объята пламенем; повешенный на стене лестничной площадки флаг с изображением коленопреклоненного рыцаря – знамя храмовников – на глазах у Круминьша вспыхнул и осыпался дождем черных, догорающих на лету, невесомых хлопьев.

Гроссмейстер обернулся. Между ним и окнами гостиной стояла ревущая, пышущая нестерпимым жаром стена огня. "Слишком много бензина", – подумал он снова и, натянув на голову пиджак, ревя быком, кинулся напролом, ориентируясь по звуку лопающихся от жара стекол.

Когда до ближайшего окна оставалось около трех метров, полученные им ожоги уже были трудносовместимы с жизнью. А буквально в метре от гудящего, превратившегося в жерло извергающегося вулкана оконного проема под ноги ему подвернулось то, что еще недавно было креслом. Объятый пламенем вопящий ком мучительно погибающей плоти рухнул на пылающий пол.

То, что от него осталось, нашли только через двое суток, когда залитые огромным количеством воды и пены угли перестали куриться горячим паром. Пожарный, который наткнулся на кучку обугленных, сгоревших почти дотла костей, первым делом увидел растекшуюся по останкам грудной клетки бесформенную лужицу расплавившегося, а затем застывшего желтого металла. Пожарный знал только один металл такого цвета; опустившись на корточки и зубами стащив с ладони перепачканную мокрой сажей толстую перчатку, он по одной собрал твердые капельки и бесформенные, похожие на застывшие кляксы металлические блямбы. Собрав все до последнего кусочка, он огляделся и, убедившись, что на него никто не смотрит, ссыпал свою добычу в глубокий карман огнеупорной робы. В его действиях, по сути, не было ничего предосудительного: родственников у Ивара Круминьша не осталось, а мертвому золото ни к чему.