Личный досмотр

Игорь посмотрел на дверь дежурки. Дверь была плотно закрыта, и оставалось только гадать, как себя чувствует и о чем думает оставшийся в одиночестве лейтенант Углов в ожидании следственной группы.

...Лейтенант Углов в этот момент меньше всего волновался по поводу грозившего ему служебного расследования. Он лежал на полу сразу за запертой на ключ последним из уходивших санитаров дверью и, судорожно хватая воздух широко открытым ртом, смотрел, как растет, расползаясь по светлым плиткам пола, темно-красная лужа. Думалось почему-то о разной ерунде: о недочитанной книге, о том, как жаль, что последний в своей жизни отпуск он провел по колено в навозе и по уши в земле, и о том, что приговоренным к смерти напоследок предлагают выкурить сигарету, а ему вот ничего не предложили, даже не спросили ни о чем...

Боли почти не было: обескровленное тело на глазах теряло чувствительность, у него уже не осталось сил на то, чтобы, чувствовать боль, и Углов уже не мог бы с уверенностью сказать, продолжает он зажимать руками свой вспоротый, как у выпотрошенной рыбы, живот или это только кажется.

— Да какая.., на хрен.., разница? — с пьяным смешком выговорил он прямо в кровавую лужу и закрыл глаза, перестав ощущать что бы то ни было.

Через пять минут он был уже мертв, а еще через двадцать прибыла следственная группа.

Ладогин и Костырев успели дать показания следователю еще до того, как их смена закончилась, и вместе вышли в ночь. С неба сеялся мелкий неприятный дождик, которого и в помине не было в Москве, и, поднимая воротник куртки, Ладогин подумал, что умирать в такую погоду врагу не пожелаешь. Что уж говорить о напарнике...

— Ну что это за дерьмо? — недовольно сказал напарник, напоминая о себе, и, вынув из сумки, нахлобучил на макушку свою дурацкую кожаную кепку, делавшую его похожим на полного дегенерата.

— Осень, — пожав плечами, ответил Ладогин. — Не горюй, философ, скоро лето! Знаешь, как цыгане месяцы считают?

— Ну? — спросил Костырев, пряча лицо от ветра, швырявшегося водяной пылью.

— Они люди кочевые, — неторопливо объяснил Ладогин, поворачиваясь спиной к ветру и прикуривая, — им зима, сам понимаешь, не в жилу. Поэтому они так считают: август, сентяп, тяп-тяп и — май...

Костырев фыркнул.

— Жалко, что мы не цыгане, — сказал он.

— А хорошо бы, правда? — подхватил Ладогин. — Мохнатый шмель на какой-то там хмель... Чавелла, в общем. Ладно, ром Костырев, пошли посмотрим, не угнал ли какой-нибудь конокрад нашу кибитку. Эх, прокачу!

Они прошли сто метров до служебной стоянки и сели в зеленую «шестерку» Ладогина. Костырев поерзал, устраиваясь на сиденье, и дисциплинированно потянулся за ремнем безопасности.

— Погоди, — сказал ему Ладогин. — Посидим, докурим. Надо маленько передохнуть. У меня, например, до сих пор руки трясутся. А у тебя?

— Я крови не боюсь, — равнодушно ответил Костырев.

— Как это у тебя получается? — с уважением спросил Ладогин. Сейчас ему было в высшей степени наплевать и на кровь, которой в дежурке действительно было очень много, и на железный желудок Костырева, но он тянул время, давая возможность нужному человеку прибыть на место в условленное время.

— Генетическое, наверное, — ответил на его вопрос Костырев и тоже закурил.

Ладогин смотрел, как он прикуривает, и думал о том, что жизнь — паршивая штука. Вот человек закуривает сигарету и не знает, что эта сигарета — последняя в жизни. Вот он есть, а вот его нет — словно лампочку выключили... Сегодня практически на глазах у Игоря Ладогина выключили целых три таких лампочки, и вот-вот должны были выключить четвертую.

— Да, — вслух сказал он, — все под Богом ходим.

— Бога нет, — ляпнул Костырев.

Все-таки он был круглый дурак, и от этого Ладогину стало немного легче. Он всегда считал, что людей с пониженным уровнем интеллекта следует если не убивать, то хотя бы кастрировать, как шелудивых котов, — чтобы не плодились. Аркаша, похоже, придерживался на этот счет иного мнения, и Игорь Ладогин не собирался с ним спорить: жираф большой, ему видней...

— Да воздается каждому по вере его, — сказал он, запуская двигатель. Ехать было еще рановато, но и сидеть, ничего не делая, в компании этого идиота стало вдруг невмоготу.

Он вырулил со стоянки, спохватившись, зажег фары и повел машину в сторону Москвы с черепашьей скоростью.

— Что ты тащишься, как вошь по мокрому месту? — не выдержал наконец Костырев.

— На тот свет торопишься? — спросил у него Ладогин и испугался сказанного. — Дорога скользкая, — торопливо пояснил он, — а резина лысая. Вылетим в кювет — костей не соберем. Да и машины, знаешь ли, с неба не падают.

— Да ладно тебе, — сказал Костырев. — Нормальная у тебя резина, я же видел. Да и дождик почти перестал.

Ладогин украдкой взглянул на часы.

— Да, — сказал он, плавно увеличивая скорость, — ты прав, конечно. Просто я еще не отошел. Как вспомню эту лужу, пот прошибает и колени дрожат. Кошмар, правда?

— Да ладно, — повторил Костырев, — нашел кошмар. Вот если бы тебя запороли или, к примеру, меня, — он поплевал через плечо, — вот это да, это был бы кошмар. А у ментов работа такая, им за это бабки платят.

— А ты крутой парень, — с непонятной интонацией сказал Ладогин.

"Говори, говори, — думал он, ведя машину сквозь моросящий дождь и до боли в глазах вглядываясь в таблички на проносящихся мимо километровых столбах. — Еще пять минут такого разговора, и я удавлю тебя сам, без посторонней помощи. Надо же, какой сверхчеловек с крепким желудком и стальными нервами... Небось как получил подзатыльник, так сразу и обгадился, а туда же... Правильно старик решил, нечего этой гниде на свете делать. Он же в мокрушники не идет только потому, что за шкуру свою дрожит, а на людей ему плевать: что есть они, что нету их вовсе.

Вот же сволочь какая!"

— Ты крутой парень, — повторил он вслух. — Просто ковбой. Почему бы тебе не сменить специальность?

Киллерам платят больше.

— Киллер — это, как ты верно заметил, специальность, — снова беря ненавистный Ладогину менторский тон провинциального философа, выступающего перед овечьими пастухами, ответил Костырев. — Это профессия, это квалификация, это, наконец, талант... А без всего этого меня сразу же сцапают и упекут пожизненно без права апелляции, а то и шлепнут втихаря, пока Совет Европы будет в носу ковырять.