Личный досмотр

Он снова ударил сержанта в живот — бить его в перемазанное кровавой слизью лицо Григорий побрезговал. Бурлаков был человеком прямым и цельным и сейчас испытывал те же ощущения, что и в тот раз, когда оказался один на один с бешеной росомахой, повадившейся нападать на людей: перед ним был совершенно безумный и смертельно опасный дикий зверь.

От него и воняло зверем: потом, кровью и гниющими между нечищенными зубами остатками пищи.

— Говори, сучонок, — сильно тряхнув зверя за шиворот, сказал он. — Говори, пока я согласен тебя слушать. Убью как собаку!

Для убедительности он еще раз с силой вогнал свой кулак в обмякший живот сержанта. Шестаков снова согнулся в три погибели и, не разгибаясь, с трудом выдавил:

— С-с-случайно.., не хотел... Он с-с-сам.., сердце...

— Ах, ты у нас еще и доктор! — снова придавая подонку вертикальное положение, с холодной яростью изумился Бурлаков. — Ну и кем он был, этот твой пациент?

— Н-н-не зна... — попытался соврать Шестаков, но тут же вновь сложился в поясе, получив очередной удар. Он издал мучительный звук, и Григорий поспешно отстранился, опасаясь, что сержанта вырвет.

— Майор... ФСБ, — прохрипел Шестаков.

Оба были настолько поглощены своей увлекательной беседой, что не заметили, как дверь дежурки распахнулась и на пороге возник Углов. Лейтенант, прогулявшись по терминалу и немного успокоив нервы, решил вернуться, чтобы помочь Шестакову замести следы: в конце концов, сержант был прав, когда говорил, что они связаны одной ниточкой. Углову хватило нескольких секунд, чтобы разобраться в природе творившегося в дежурке безобразия и понять, что они с Шестаковым пропали: мордовавший сержанта крепыш мог оказаться кем угодно, а Шестаков, судя по всему, был уже готов к употреблению и вот-вот должен был начать валить вину за содеянное на своего непосредственного начальника. Лейтенант почувствовал, как паника мутной ледяной волной начинает подниматься откуда-то от живота, и решил действовать, пока эта волна не захлестнула мозг. Страшнее всего была острая нехватка времени: на принятие решения ему были отведены доли секунды.

Бледный как полотно, мгновенно покрывшийся липкой ледяной испариной, лейтенант Углов расстегнул кобуру и, спохватившись, потянул на себя все еще распахнутую настежь дверь. В последнюю секунду Бурлаков что-то услышал и обернулся, но было поздно: звук выстрела перекрыл негромкий щелчок закрывшейся двери, и тупоносая пистолетная пуля ударила его в спину.

Выйдя из метро, Углов пугливо оглянулся по сторонам, словно ожидая, что вот сейчас откуда-нибудь выскочат вооруженные омоновцы и, не вступая в переговоры, распластают его на мокром после недавнего дождя асфальте. Никаких омоновцев поблизости, конечно же, не было, и никто не следил за молодым лейтенантом милиции, сжимавшим в потной ладони ручку плоского черного атташе-кейса. Чемодан жег ему ладонь, и Углов всю дорогу прикидывал, куда бы его выбросить, но подходящего места так и не нашел: утро было в разгаре, и милицейский лейтенант, выбрасывающий в мусорный бак дорогой кейс, наверняка не остался бы незамеченным. Углов понимал, что половина его страхов скорее всего является надуманной — на воре, как известно, шапка горит, — но ничего не мог с собой поделать. Он попытался оставить кейс в вагоне метро, но какая-то грузная тетка в очках на пол-лица остановила его, бесцеремонно потянув за рукав, и сказала неожиданно густым басом:

— Чемоданчик забыли, молодой человек.

Про себя обозвав тетку очкастой коровой, Углов вежливо поблагодарил и, подхватив проклятый кейс, вышел из вагона. Этот кейс был ему нужен как раковая опухоль в заднем проходе, но, уже собираясь домой, он вдруг заметил его в углу дежурки — как раз там, куда он отлетел, когда Шестаков швырнул эфэсбэшника через весь кабинет. Оставлять улику на месте преступления было нельзя, и, проклиная идиота Шестакова, лейтенант с самым непринужденным видом унес кейс с собой, не имея ни малейшего представления о том, что находится внутри.

Ему казалось, что от кейса было бы гораздо легче избавиться, не будь на нем формы. В форме он казался себе заметным, как розовый жираф, и почти физически ощущал тысячи взглядов, направленных на него со всех сторон: вокруг была чертова уйма окон, автомобилей и прохожих, которым почему-то не сиделось дома или на своих рабочих местах. Это обилие праздношатающихся бездельников заставило Углова пожалеть о достославных андроповских временах, которые сам он помнил довольно смутно, но о которых доподлинно знал одно: любой субъект, слонявшийся без дела в разгар рабочего дня, мог быть взят за задницу и препровожден в отделение на предмет выяснения личности и проведения профилактической работы.

Глядя на прохожих. Углов испытывал самую настоящую обиду: все эти люди торопились по своим повседневным делам, в то время как он, офицер милиции, тащился домой с уликой недавно совершенного преступления в руке и с тяжким грузом на совести. Это было не раскаяние — в существование подобных вещей Углов попросту не верил, — а страх неминуемого разоблачения. Он был неплохо знаком с тем, как работает машина правосудия, и Надеялся только на то, что все это как-нибудь само собой рассосется и останется незамеченным. Трупы они вывезли на свалку, а там, даст Бог, те угодят под нож бульдозера раньше, чем их кто-нибудь обнаружит.

Вспомнив, как они вывозили трупы. Углов зябко поежился и ускорил шаг, словно пытаясь убежать от собственной памяти, в который уже раз поразившись тому, как резко, в считанные минуты, изменилась его жизнь.

Проблемы, казавшиеся ему неразрешимыми вчера, сегодня превратились в ничего не значащий хлам: неудачно выбранная работа, никак не желающая складываться личная жизнь, хамские манеры Шестакова, мечта разбомбить Старый Оскол — все это была ерунда, пшик, пустой звук наподобие того, что с таким удовольствием издавал Шестаков, наевшись накануне бобов. «Все правильно, — с вялым отчаянием подумал Углов. — Вчера я был ментом, а сегодня — убийца.»

Все получилось как в страшном сне, путанно и глупо. Не было никакой нужды вывозить на свалку оба трупа — в конце концов, Шестаков был избит до полусмерти, и выстрел, произведенный лейтенантом, можно было считать вынужденным, но в дежурке был не один, а два трупа, и, чтобы скрыть первый, нужно было Прятать и второй. Углов даже не мог припомнить, что именно он городил сбежавшимся на звук выстрела людям: кажется, что-то насчет того, что Шестаков чистил пистолет и нечаянно выстрелил... Он нес эту чушь, прислонившись спиной к двери, за которой сержант, хлюпая кровавыми соплями, прятал мертвецов под стол и затирал носовым платком кровавые пятна на полу. «Чем не триллер?» — с истеричным смешком подумал Углов и быстро оглянулся по сторонам: не видел ли кто-нибудь, как он хихикает. Он решил, что, если вся эта история каким-нибудь чудом сойдет ему с рук, он непременно уволится из органов и поищет работу поспокойнее.