Число власти

Потом началась рекламная пауза. Охранник выключил звук, обернулся и увидел, что Мансуров пришел в себя.

— Очухался, падло? — не предвещавшим ничего хорошего тоном произнес охранник и начал тяжело выбираться из низкого кресла. — Это хорошо. Это, блин, просто отлично! Сейчас я с тобой, сучонок, потолкую.

Дымя зажатой в зубах сигаретой, он приблизился к Алексею и опустился на корточки, сложив руки на коленях. Кисти у него были синими от корявых татуировок, а губы пересекал косой, неправильно сросшийся шрам. Раздался короткий металлический щелчок, и в правой руке у бандита откуда ни возьмись возникло узкое блестящее лезвие.

— Ну что, козья морда, скажешь, чего у тебя спрашивают? — лениво поинтересовался бандит. Глаза у него были темные и какие-то мертвые — не было в них ни эмоций, ни мыслей. Это были глаза удава, готовящегося заглотнуть добычу. — Ну, чего молчишь? Будешь говорить или нет?

С этими словами он лениво, без замаха, но очень сильно ударил Мансурова по лицу. Из глаз у Алексея брызнули искры, правая щека разом онемела. Он уже разобрался со своим ртом и в ответ на удар отчаянно замычал, мотая головой. Это мычание должно было означать, что даже при самом горячем желании пленник ничего не сможет сказать, пока рот у него заклеен липкой лентой.

Бандит не понял смысла этой пантомимы. Или сделал вид, что не понял.

— Чего? — с издевкой переспросил он. — Чего мычишь-то? Чего башкой мотаешь — говорить не хочешь? Говорить со мной не хочешь, козел?! Ничего, ты у меня скоро запоешь! Пасть залеплена, говоришь? Это, блин, не страшно! Ты у меня, педрила очкастый, другим концом все скажешь! Пропердишь, как по нотам, понял?!!

Каждая фраза сопровождалась коротким, тяжелым ударом по лицу. Мансуров жмурил глаза, вздрагивая от ударов, потом избиение закончилось так же внезапно, как и началось. Мансуров осторожно открыл глаза и немедленно об этом пожалел: прямо у его левого глаза, сантиметрах в двух, не больше, слегка покачиваясь, застыл кончик ножа с горящей на острие тусклой искоркой электрического света.

— Глаз тебе, что ли, выковырять? — не выпуская из зубов сигареты, задумчиво произнес бандит. — Говорят, помогает, и для здоровья никакого вреда. Глаз — не рука, смотреть и одним можно... А? Не закрывать гляделки! — грозно проревел он, заметив, что Мансуров собирается зажмуриться. — Смотреть на меня!

Глаза Алексея сами собой распахнулись во всю ширину, и он понял, что опять потерял власть над собственным телом: ее захватил этот громила с ножом, издевавшийся над ним просто от нечего делать.

Охранник приставил кончик ножа к щеке Мансурова, прямо под глазным яблоком, и слегка надавил. Алексей ощутил укол, по щеке поползла горячая капля. От охранника несло потом, пивом и чесноком, за его спиной беззвучно переливался яркими красками экран телевизора — там известная телеведущая рекламировала женские прокладки. От этого зрелища Мансуров чуть не заплакал: при всей своей назойливой пошлости оно было таким мирным, домашним и безопасным, таким неуместным в этом мрачном застенке!

Кабель телевизионной антенны уходил в открытый люк, к которому из подвала вела крепкая деревянная лестница. На этой лестнице вдруг появились чьи-то ноги в начищенных до блеска туфлях с плоскими квадратными носами и свободных светлых брюках. Ступеньки заскрипели под тяжелыми шагами, и в подвал спустился еще один человек. Он мигом оценил обстановку и резко окликнул мансуровского мучителя.

— Кончай быковать, Рваный! — сказал он. — Паштет запретил его трогать, ты что, не слышал?

— Слышал, — лениво отозвался Рваный, оборачиваясь. Нож при этом остался на прежнем месте, в миллиметре от глазного яблока Алексея Мансурова, и тот затаил дыхание, уверенный, что вот-вот останется без глаза. — Мало ли чего я слышал! Люди разное говорят. Мне один ларечник вчера зуб давал, что у него за душой ни цента, а потолковали с полчасика — выложил две штуки баксов как миленький! И еще две обещал завтра принести...

— Кончай, — повторил второй охранник. — Кончай, Рваный! Я тебя предупредил, понял?

— Ни хрена не понял, братан, — с прежней ленивой издевкой в голосе ответил Рваный. Он наконец убрал нож от лица Алексея, защелкнул лезвие и встал с корточек, повернувшись к собеседнику лицом. — То не трогай, то мочи... Ты сначала разберись, чего хочешь, а потом права качай!

— Паштету он нужен живым, — сказал тот, бросив в сторону Мансурова равнодушный взгляд.

— Паштету, — недовольно проворчал Рваный и вдруг взорвался, как сто килограммов тротила. — А мне он живой не нужен, понял?! Я, братан, не знаю, что он там изобрел и для чего это Паштету понадобилось. Я другое знаю: этот козел троих наших пацанов наглухо завалил! Троих наглухо, а Синий под капельницей загорает, и хрен его знает, выкарабкается ли. А если выкарабкается — сразу к ментам под крылышко, в СИЗО... Вот что я знаю, понял? Паштет сказал!.. Паштет не велел!.. А своя башка у тебя на плечах есть? Его же мочить надо, без базара мочить! Я на него спокойно глядеть не могу, а ты — не трогай... За пацанов... За четверых пацанов он по всем понятиям хотя бы один раз должен сдохнуть! А что Паштет? Ну, мало ли, усох маленько клиент. Типа при перевозке... И вообще, Касьян, ты посмотри, какое беспонтовое кино получается. Никто не знает, зачем этот фраерюга Паштету нужен, а Паштет молчит, как рыба об лед. Типа коммерческую тайну хранит. А пацаны один за другим в земельку ложатся. А потом, когда мы все ляжем, Паштет снимет с этого козла очкастого навар и слиняет в теплые страны. Ты об этом не подумал?

Касьян опустил пистолет, который некоторое время держал в полуопущенной руке, и его тяжелая, малоподвижная физиономия приобрела задумчивое выражение.

— Не знаю, — произнес он нерешительно.

— То-то, что не знаешь! — довольный одержанной победой, воскликнул Рваный. — А не знаешь, так и не говори. Бурый вроде знал. И где он, Бурый? Ведь Паштет его, считай, на верную смерть послал. Вот и нет Бурого... А все потому, что много знал. Думаешь, для нас с тобой Паша, кореш наш незабвенный, что-нибудь другое приготовил? Да ему этот очкарик дороже, чем все мы, вместе взятые! Ты что, не видишь, что Паша наш давно за базар не отвечает? С ним разбираться надо, а этого фраера — в расход, пока Паштет его не увидел и совсем с катушек не съехал.