Большая игра Слепого

– Ловко прячешь, – сказал Сиверов.

– Конечно, тут что хотите украдут. А книжками никто не заинтересуется.

– Это точно. За ними можно хоть баксы прятать.

Ты только погоди, больше не спи, скоро можешь мне понадобиться.

– Зачем? – Элькинд тут же сел на кровать, ему хотелось чем-нибудь услужить своему новому знакомому. – Как идут дела с медсестрой?

– Лучше некуда.

– Да, если уж дело дошло до кофе, то недалеко и до постели, – усмехнулся Элькинд.

– Ни черта ты не понимаешь, – похлопал его по плечу Сиверов, – мне не она нужна, а вот что, – он показал Боре ключ.

– Это от кабинета доктора Притыцкого? – тут же среагировал тот.

– Естественно. А ты откуда знаешь?

– Я к кабинету уже присматривался, до компьютера добраться хотел.

– Вот-вот. Так что не спи, ключ у меня будет.

Боря протянул было руку к ключу, но Сиверов ловко зажал его в кулаке.

– Теперь точно не уснешь.

Он быстро вышел из Палаты н вернулся к Тамаре.

Ему и впрямь невыносимо хотелось попить кофе, даже ныло под ложечкой.

– Вот, заваривайте. Можно я буду называть вас на «ты»?

– Да.

– И ты можешь мне говорить «ты».

– Нет, не получится.

– Разница в возрасте? – рассмеялся Глеб.

– Нет, другое, – качнула головой Тамара. – Есть люди намного старше меня, но когда говоришь с ними, чувствуешь: они молодые, такие же. Вы же меня просто удивляете.

– С ключом?

– Да. Сама не понимаю, почему я отдала его вам?

– Так надо, – усмехнулся Сиверов, насыпая кофе в чашки. – Тебе покрепче?

– Да, чтобы не уснуть.

Аромат свежерастворенного кофе поплыл по коридору, перебивая гнусные запахи лечебницы. Когда мужчина и девушка взяли чашки в руки, то помедлили секунду, а затем, одновременно улыбнувшись, сдвинули их, точно это были рюмки с коньяком, словно отмечали успех договоренности.

– Как-то все-таки нехорошо получилось, – вновь засомневалась Тамара.

– Главное – чувствовать, что поступаешь правильно, – успокоил ее Глеб. – Обещаю, ничего плохого не произойдет, во всяком случае, для тебя.

Старик Скуратович в своей палате уже спал, его кровать стояла рядом с дверью, которую чуть приоткрыл сквозняк. Еще во сне он принялся жадно втягивать носом воздух, уловив в нем аромат кофе. В свое время бывший хранитель Смоленского музея пил кофе литрами. Но в последние годы он мог позволить себе это удовольствие только во сне – днем ему приходилось хлебать приготовленный в психлечебнице напиток, о котором Глеб Сиверов высказался еще довольно мягко, подозревая, что его варят из тряпок, которыми вытирают столы.

Если человек очень любил свою работу, всего себя отдавал ей, а потом оставил ее не по своей воле, то мозг его временами ищет утешения во сне. Вот и сейчас Василию Антоновичу Скуратовичу снилось, что он сидит в Смоленском музее на своем рабочем месте в маленькой каморке с зарешеченным окном, выходившим на пустырь.

Он и в самом деле чувствовал себя хранителем больших тайн: ведь сюда, в Смоленск, были доставлены коллекции живописных полотен, захваченные советскими войсками в Германии. Тогда многие ценности конфисковывались без составления актов, просто так, по праву победителя, и эшелонами вывозились в Советский Союз.

Распихивали их куда придется, где находилось место.

Несколько коллекций попало и в музей, где работал хранителем Скуратович. Потом, когда прошла первая послевоенная неразбериха, когда вступили в действие международные договоры, о вывезенных ценностях старались не вспоминать. Пропали и все тут!

Мало ли что пропадало во время войны! Как говорится, война все спишет…

Коллекции не выставляли, про них не говорили; молчание поглотило шедевры искусства. А Василий Антонович Скуратович, неприметный хранитель, знал, какие сокровища пылятся в темных запасниках Смоленского музея. Он мог часами пропадать в хранилище, извлекая на свет то одну, то другую работу, сам себе сетовал на то, что условия не позволяют хранить картины как следует, укреплял грунтовку, подновлял лак и, конечно же, пил кофе, на который уходила половина его зарплаты. Это было такое удовольствие – сидеть под тусклой лампочкой, заключенной в жестяной абажур, и, закрепив картину на мольберте, рассматривать ее, зная, что за последние десятилетия он был единственным ее зрителем, наслаждаться созерцанием шедевра и одновременно – вкусом и ароматом кофе. Все страхи, все ужасы реальной жизни оставались наверху, а там, в подвале, Василии Антонович чувствовал себя причастным к вечности. Он разговаривал с людьми, изображенными на картинах, с художниками, написавшими их, и пил, пил крепкий кофе.

Вот и сейчас, во сне, Скуратович пил этот ароматный напиток и никак не мог утолить жажду. Сколько он ни поглощал кофе, во рту все равно оставалась сухость.

Запах – манящий, восхитительный – крепчал и крепчал, пока наконец не пробудил Скуратовича ото сна.

Некоторое время старик еще лежал, принюхиваясь, и боялся открыть глаза. Ему казалось, что если он увидит голубоватый свет ночника, исчезнет и божественный запах, оставшийся как бы в наследство от сновидения.

– Блаженство! Какое блаженство! – шептал Скуратович, что было силы раздувая ноздри, чтобы побольше втянуть в себя дивного аромата.

Он лежал так минуты три-четыре, пока наконец не решился открыть глаза. Слабый свет ночника прояснил перед ним картину, которую он мог восстановить по памяти в любой момент до мельчайших деталей – палату, которую он созерцал вот уже два года. Скуратович задержал дыхание и еще раз втянул носом воздух, абсолютно уверенный в том, что запах исчез, ушел вместе со сном. Но нет, пахло кофе, и это было наяву.

Он повернулся на бок и прислушался. В коридоре слышались тихие голоса, говорили мужчина и женщина. Тому он узнал сразу, это была его любимая медсестра. Она единственная терпеливо выслушивала его рассказы о страшных тайнах, покорно шла с ним в соседнюю палату, чтобы искать там баллоны с отравляющим газом, которыми, по убеждению Скуратовича, травили его соседи.

– Вы же понимаете, они психи, они кого угодно отравят. Но ополчились именно на меня, – шептал ей Скуратович.

А девушка, понимая, что старика уже не переделаешь, не переубедишь, соглашалась с ним: да, да, баллоны стояли здесь еще вчера, а сегодня их убрали, и она лично проследит, чтобы соседи больше не травили его нервно-паралитическим газом.

– Слышали, что вам сказала Тома, – говорил тогда Скуратович, поднимая вверх указательный палец, будто слова медсестры являлись словами самого Бога, – чтобы баллонов здесь больше не было!

А затем, оказавшись в коридоре, просил у дежурной сестры;

– Вы не могли бы раздобыть мне противогаз?

– Зачем?

– Я бы в нем спал. Днем я еще могу различить запах, но ночью, во сне, они могут меня отравить.

«Если бы у меня сейчас был противогаз, я бы не услышал запаха кофе», – абсолютно серьезно подумал Скуратович, опуская босые ноги на холодный пол, покрытый линолеумом.

Линолеум лежал поверх паркета, протоптанный, старый, на нем отпечатались все дощечки, и грязный рисунок расходился елочками.

– Кофе, кофе, – пробормотал Скуратович, накинул халат на костлявое тело, потуже затянул пояс и выглянул в коридор.

От освещенного стола, расположенного в нише, на него повеяло давно забытым домашним уютом.

Мягкий свет настольной лампы, две чашки, красивая девушка мирно беседует с мужчиной…

Скуратович трясущимися руками схватил с тумбочки идеально вымытый стакан, прижал его к груди и засеменил по скрипучему паркету коридора.

«Скрип, скрип», – с каждым шагом отзывались дощечки.

«Шарх, шарх», – терлись о дерево подошвы войлочных тапок.

Тамара первой заметила Скуратовича и недовольно поморщилась:

– Идет клиент, опять рассказывать начнет…

– Кто?

– Скуратович.

Глеб обернулся и сразу понял, что манило сюда Василия Антоновича. Тот шел, пыхтя и сопя, как паровоз: казалось, он хочет только вдыхать, но не выдыхать.