Синяя борода

35

Сейчас все это собрано в моем музее. В холле обреченные на страдания маленькие девочки на качелях, потом ранние работы первых абстрактных экспрессионистов, а уж после всего — уж и не знаю, как назвать, словом, эта махина в картофельном амбаре. Я открыл заколоченные двери с другого конца амбара, и бесконечный поток посетителей двигается без толчеи вдоль этой махины.

Многие проходят по два, а то и по три раза — не по всей выставке, а только по амбару.

Ха!

Ни один высокоумный критик пока не появлялся. Зато некоторые непрофессионалы и непрофессионалки спрашивают, как бы я назвал этот вид живописи. И я отвечаю то же самое, что скажу критику, который первым полюбопытствует взглянуть, если хоть один объявится, хотя чтото непохоже, потому что на простых зрителей эта махина производит слишком сильное впечатление:

— Никакая это не живопись! Туристский аттракцион, только и всего! Всемирная выставка! Диснейленд!

Мрачный, однако, Диснейленд. Несимпатично в нем как-то.

В среднем на каждом квадратном футе картины четко выписаны десять уцелевших во второй мировой войне. Даже самые удаленные, не больше мушиного пятнышка фигурки, если посмотреть через линзы, которые я специально разложил в амбаре, окажутся узниками концлагерей, или угнанными в Германию рабами, военнопленными из разных стран, немецкими солдатами различных родов войск, местными крестьянами с семьями, сумасшедшими, выпущенными из лечебниц, и так далее, и так далее.

И за каждой фигуркой на картине, хотя бы самой маленькой фигуркой, — своя военная судьба. Я для каждой сочинил историю, а потом изобразил того, с кем она произошла. Сначала я все время находился в амбаре и каждому, кто спрашивал, рассказывал эти истории, но вскоре устал.

— Смотрите на эту махину и сочиняйте историю сами, — говорил я, оставаясь в доме и только указывая дорогу к амбару.

Но той ночью я с радостью рассказывал Цирцее Берман все истории, которые ее интересовали.

— А вы здесь есть? — спросила она.

Я показал себя, в самом низу, прямо над полом. Указал носком ботинка. Я был самой крупной фигурой — с целую сигарету величиной. И единственной из тысяч, стоявшей, ну что ли, спиной к камере. Шов между четвертым и пятым полотнами шел по моей спине, разделял волосы на голове — его можно было принять за душу Рабо Карабекяна.

— Кто этот человек, который лихорадочно цепляется вам за ногу и смотрит на вас как на Бога?

— Он умирает от воспаления легких, ему осталось жить два часа. Это стрелок с канадского самолета, сбитого над складом бензина в Венгрии. Меня он не знает. Даже не видит моего лица. Перед глазами у него один только густой туман, уже не тот, что на земле, и он спрашивает, дома ли мы.

— И что вы ему отвечаете?

— А что бы вы ему ответили? — спросил я. — Я говорю ему: «Дома. Ну, конечно, дома! Не бойся!»

— А это кто в таком странном костюме?

— Охранник из концлагеря, он скинул эсэсовскую форму и натянул старье, стащил его с пугала. — Я показал группу узников концлагеря, стоящую поодаль от переодетого охранника. Среди них были и умирающие, как тот канадец-стрелок, они лежали на земле.

— Он привел их в долину и бросил, но и сам не знает, куда идти. Любой, кто его схватит, сразу поймет, что он из СС — на левом предплечье у него вытатуирован личный номер.

— А эти двое?

— Югославские партизаны.

— Этот?

— Старший сержант марокканских войск, взятый в плен в Южной Африке.

— А с трубкой во рту?

— Шотландский планерист, попавший в плен в день высадки на нормандский берег.

— Кого тут только нет…

— Вот это гуркх, он попал сюда из самого Непала. А этот пулеметный расчет в немецкой форме — на самом деле украинцы, которые перешли к немцам. Когда сюда придут русские, их повесят или расстреляют.

— Не видно ни одной женщины, — сказала Цирцея.

— А вы посмотрите повнимательнее. Половина тех, кто из лагерей, — женщины, из сумасшедших домов — тоже. Они просто уже не похожи на женщин. Это вам не кинозвезды.

— Не видно ни одной здоровой женщины.

— Опять ошибаетесь. И с этой стороны есть, и с этой — по углам, в самом низу.

Мы подошли к правому краю.

— Боже мой, — сказала она, — ну просто экспозиция в музее естественной истории.

Так оно и было. Внизу на обоих концах — по крестьянскому дому, дома заперты и укреплены, как маленькие крепости, высокие ворота на запоре, скотина во дворе. Я даже нарисовал подземную часть домов в разрезе, хотел показать подвалы, как в музеях показывают подземные норы зверей.

— Здоровые женщины прячутся в подвалах, где хранится свекла, репа, картофель. Хотят спрятаться от насильников, если вдруг удастся, но достаточно слышали про другие войны и понимают, что рано или поздно насильники придут.

— А название есть у этой картины?

— Да, есть.

— Какое?

И я сказал: «Настала очередь женщин».

— Или я сошла с ума, или это японский солдат, — сказала она, показывая на фигурку, притаившуюся около развалин часовни.

— Верно. Майор. Видите золотую звезду и две коричневые полосы на обшлаге левого рукава? И у него меч. Скорее умрет, чем отдаст его.

— Удивительно, что там были японцы, — сказала она.

— Их не было, но я подумал, что хоть один на картине должен быть, и нарисовал.

— Зачем?

— Затем, что из-за японцев, а не только из-за немцев мы, американцы, стали скопищем несчастных покалеченных вояк, а ведь после первой мировой войны мы так старались сделаться искренними ненавистниками всех войн.

— А эта женщина — вон там лежит, она что, умерла?

— Умерла. Она была старой цыганской королевой.

— Такая толстая, — сказала Цирцея. — Единственная толстая, да? Остальные — кожа да кости.

— Смерть — это единственный способ растолстеть в Долине Радости, — сказал я. — Она толстая, как урод, каких показывают в цирке, потому что умерла уже три дня назад.

— Долина Радости, — повторила Цирцея.

— Или Мир, Небеса, Сады Эдема, Цветущая весна — называйте как хотите, — сказал я.

— Только рядом с нею никого нет. Она совсем, совсем одна, правда?