Страница 8 из 16
И она еще прокляла — нет, не подлых, а просто тупых людей, которые способны смеяться над чужой невзгодой только потому, что эта невзгода для них самих несущественна. Понимаете, когда у этих же людей бывает даже точно такая же, пусть и малая невзгода, она кажется им уже не пустяковой, а горькой и важной оттого, что она не чужая, а своя. А тут — почему бы не позвонить каким-то там чудакам, если чудаки сами написали, что сидят и ждут, чтобы им позвонили в любое время дня и ночи. Чего им сидеть ночью попусту — может, им никто не звонит?
Но вот тут все-таки раздался звонок в дверь. И по словам Натальи Павловны, он ей показался уже и нежеланным, непонятным. Ведь ночью в многоэтажном доме звонку в дверь непременно должен предшествовать четко ощутимый в тишине комплект звуков, хотя бы раздвигающихся и потом сдвигающихся лифтовых дверей. А звонку предшествовала совершеннейшая тишина, и Наталья Павловна опешила.
Но ведь каждая вторая женщина тайно или явно верит в чудеса, и Наталья Павловна как раз из тех вторых, кто тайно в них верит. И поэтому дверь она открыла.
А на площадке стоял мальчик. Не совсем мальчик — у него пух на губе уже почти образовал мягонькие усики, и все ж он был мальчик — росточком только чуть выше Ольги Скородумовой, с голубыми глазами, с детским румянцем во всю щеку, недавно намочивший под краном длинные, «под пажа», не очень густые волосики, чтобы его в меру модная прическа выглядела в лучшем свете. Одет он был в костюм недурного, но слишком для него взрослого покроя и в рубашку, усыпаную колдовскими значками карточных мастей: красные черви и бубны, черные трефы и пики.
— Почему вы не на лифте? — спросила баба Ната.
— Лю-ди спят, — опасливо просипел пришелец. — Он грохочет очень.
— А что у вас с голосом? — спросила баба Ната.
— Прох-ватило в машине. Пас-сажиры с той стороны все время окна опускают, — заикаясь от насморка, ответил гость.
— А сколько вам лет? — спросила баба Ната и, спохватившись, что держит долгожданного пришельца на площадке, исправилась: — Здравствуйте, проходите, меня зовут Наталья Павловна.
— Восемнадцать исполнилось, — не сводя с нее глаз испуганно сказал юный таксист, — первого апреля. Здравствуйте. Очень приятно. Я — Мих-нев, — и он чихнул, — то есть Петя.
— Вы давно в третьем доме живете? Я вас во дворе почему-то никогда не встречала, — сказала Наталья Павловна.
— Я только полмесяца там живу, — разочарованно пробормотал Михнев. — На квартире. Я в автодорожный засыпался на письменной математике. Из-за шпаргалки. И пошел работать в парк. До армии. Я — из Волоколамска.
— А почему вы так долго шли? — настырно спросила Наталья Павловна.
— Н-неудобно. В-все-таки в чужой дом. Ходил переодеться, — стыдливо опустив голубые глаза, прошептал Петя Михнев.
— Идемте на кухню, — подытожила баба Ната, словно кончила выводить теорему. Она решительно открыла холодильник, насмешливо щелкнула по стройной бутылке светлого стекла, стоявшей на полочке в дверце, и распорядилась:
— Сейчас вы выпьете у меня горячего молока с медом.
— Спасибо! — радостно сказал Петя. — С удовольствием! У меня, с моей квартирной хозяйкой, сейчас не согреешь. — И, вновь покраснев, добавил с сожалением: — А у вас по телефону был такой кра-асивый голос! И молодой!..
Ему, видно, очень неуютно жилось в чужой квартире у брюзгливой, как оказалось, хозяйки — в таком большом доме, таком большом квартале, на такой улице, где у него совсем нет знакомых людей. И ему, видно, очень трудно было работать на такси в ужасно большом и пока ему неизвестном городе с невероятным количеством улиц и переулков и приезжих людей, которые не знают, как их нужно везти с Солянки на Ордынку, и считают, что каждый таксист должен это знать ещe до своего рожденья.
И он мгновенно охмелел от горячего молока бабы Наты, как не охмелел бы даже от водки, которую он, по его словам, пока ни разу в жизни не пил. И в молочном хмелю он выложил на наш кухонный стол свою жизнь: и свои невзгоды, и свои надежды, то наивные, то разумные.
При этом Наталья Павловна ни на минуту не забывала, что перед ней — единственный, столь желанный свидетель, обязанный сообщить нечто, способное уберечь ее мужа от второго инфаркта. Но она терпеливо, с той жалостью, на которую способны только бабушки, даже сравнительно молодые, услышала, как Петя Михнев рассчитывает укрепить в армии свой мягкий характер и надеется, что он и там будет заниматься автомобильным делом, а вернувшись, поступит на подготовительный, откуда его примут в институт без экзаменов.
Наконец был вскипячен и допит уже третий, и предпоследний в холодильнике, пакет молока, и Петя Михнев сам вспомнил о важной цели своего визита и подробно доложил бабе Нате дорожную ситуацию, в какую он в тот день попал.
Около шести вечера он ехал — нет, не по Башиловской, а по Нижней Масловке — уже не из парка, а с пассажиром, простите, он не помнит откуда, но главное — на Петровско-Разумовскую улицу. И вот за два квартала до нее с Башиловской почти перед носом Петиной «Волги» очень дерзко выехал «жигуль» и сразу вывернулся в левый ряд, то есть, как сказал Петя, он его «подрезал».
Все его аргументы были серьезны. Даже научны — там, где точны. Но я не автомобилист, и они — не по моему разумению. Наталье Павловне легче — в своей геометрии она привыкла ко всяким пересечениям в бесконечности, а я не привык и сведу все до минимума.
Словом, дерзкое поведение «жигуля» будто бы потребовало от целой серии сложных шоферских маневров, из которых Петя вышел с честью. А затем от светофора на углу Петровско-Разумовской улицы лихой «жигуль» пошел прямо на Верхнюю Масловку, а Петя свернул направо.
Я не мог запомнить, где там разрешено ехать только прямо, только направо, или налево, или только назад, но изо всей этой информации вытекало, что владелец «Жигулей», поехавший по Верхней Масловке, скорее всего, никуда, кроме самой Верхней Масловки или улицы 8 Марта, длина которых вместе полтора километра, не целил. И то, как он лихо «подрезал» Петю, свидетельствовало, что владелец машины опытен даже в нарушении правил, а на Ленинградский проспект, и на Красноармейскую улицу, и на Планетную знающий человек поедет иначе. И если владелец, что вероятно, живет на Верхней Масловке, машину можно, потрудившись, разыскать.
Усвоив все это, Наталья Павловна спросила Петю, чем же все-таки были примечательны эти «Жигули».
Они оказались автомобилем одной из последних моделей — «нольшестые», или, официально, «2106», знаете, с такими, как бы фасеточными, будто мушиный глаз, очень крупными задними фонарями. Цвет — «белая ночь»; между нами говоря, один из самых распространенных. Машина новая и чистенькая. Серия номера то ли «ММК», то ли «ММХ». Самого номера Петя не запомнил.
— Петя, — сказала баба Ната, — а зачем мне искать эти «Жигули»?
— Как зачем? — удивился Петя. — Ведь на них увезли вашего… этого… Варяга. Когда мы стояли под светофором у Петровско-Разумовской, то дядька на «жигуле» выскочил немного вперед, а я остановился, немного не доехав до самого угла. И у него был рыжий сеттер на заднем сиденье, лапами на спинку. Молодой. И он лаял в заднее стекло.
— Он не любит езды в машине, — сказала Наталья Павловна. — Он беспокоился всю дорогу, пока мы везли его неделю назад в «Дубки»… Петя, когда у вас завтра начало работы?
— На линию мне с двенадцати, — сказал Петя. — А у моего дяди в Волоколамске тоже сеттер. И я тоже ох-хотник. Немножко.
— Вы сможете утром пойти вместе со мной в соседний дом и рассказать все это нашему доброму другу?
— Натурально, — сказал Петя.
Оба умолкли.
А минуты через две Наталья Павловна подняла голову, посмотрела на Петю, встала, подошла и начала гладить его по голове, как Митьку, как Даньку:
— Петя! Петя! Петя! Проснитесь! Проснитесь! Хотите — оставайтесь ночевать у нас, но только проснитесь. Я вам дам раскладушку, а утром еще раз напою таким же молоком. Хотите?
— Спасибо, — сказал Петя. — Очень хочу, потому что вы — как моя мама.