Страница 9 из 50
КОНЕЦ И НАЧАЛО
Станислава остановилась на берегу замерзшего ручья.
Снег продолжал валить крупными хлопьями, засыпая весь мир. Ничего не было видно в десяти шагах. На мутном сером фоне белыми точками мелькали снежинки. Иногда, вместо того чтобы падать вниз, они летели вверх, подхваченные порывами ветра. Тысячи иголок покалывали лицо. Кожа на щеках стягивалась от морозного жара. Пальцев на ногах она уже не чувствовала. Заячьи чулки, подаренные старухой чукчанкой в поселке, вытерлись и не держали тепла. Нерпичья шкурка, которой были подшиты торбаса, стала тонкой, как лист бумаги. В кухлянке появились дыры, через которые жестоко жалил холод. И всего только три юколы в мешочке, который она несла на плече. Три сушеные рыбины длиной в две ладони каждая, вкусом напоминающие старую кожу.
На берегу из сугробов торчали темные ветви кустов. Жесткие, проволочные ветви, точно лапы замерзших птиц. И тишина. Глухая ватная тишина, в которой голос тонет, как в омуте. На сотни верст кругом никого и ничего, кроме белого безмолвия и сводящей с ума пляски снежинок.
Кровь тяжело шумела в ушах. Ветер высекал из глаз слезы. Никогда она не думала, что на земле могут быть такие места, такое безысходное отчаяние, от которого каждый удар сердца отзывается болью.
Много дней она не давала себе воли. Но сейчас что-то сорвалось внутри — и она стояла на берегу неизвестного ручья и плакала не сдерживаясь.
Позавчера ушли проводники из индейского племени тлинкитов. Она отдала им все, что удалось сохранить до этого дня: нательный золотой крестик с крохотным распятым Иисусом и три империала чеканки 1897 года, с двуглавым орлом, похожим на ястреба, и тяжелым профилем императора Николая. Их удалось сберечь при досмотрах от рук жандармов.
Крестик был фамильный, а империалы она получила от казначейства Царства Польского за три месяца работы в женской прогимназии.
Тлинкиты долго прятали монеты в недрах своих парок, а крестик старший повесил себе на шею. О, они хорошо знали цену золота. Недаром они терлись среди старателей Бонанцы, Даусона и Сёркл-сити.
Они повернулись и пошли прочь. Две темные приземистые фигурки, похожие на пингвинов в своих необъятных парках из пыжика.
В ее ушах еще долго скрипел голос старшего:
— Дальше нет наша земля. Дальше — река Макензи и озеро Большого Медведя. Там другой люди.
Она смотрела на уходящих тлинкитов до тех пор, пока их не поглотило белое марево снежной равнины. И когда оборвалась эта последняя нить, она сделала шаг и еще один по хрустящему насту.
Так она перешла границу Канады.
Она не была в обиде на проводников. Еще там, в Уэльсе, поселке из двух десятков жалких домиков, она договорилась с ними об этом. Они честно выполнили все условия.
Они провели ее из поселка Теллер до Шелтона по северному берегу озера Имурук, затем через Страну Маленьких Холмов вышли к излучине реки Коюкук, спустились к Юкону и десять долгих и жарких дней гребли на байдарах против течения до Тананы. Комары облепляли влажные спины серой шевелящейся пеленой. Юкон шел в берегах тяжело и плавно, как поток густого масла.
В Танане, где каждая хижина была набита искателями золота и приключений, сделали трехдневный привал. Станислава спала сорок часов подряд. Но и во сне она продолжала шагать среди равнин и холмов, перебиралась через тысячи ручьев и протоков, слушала звуки своих шагов, ставших самой главной частью ее жизни. Перед глазами тянулись уступчатые стены каньонов, гигантские осыпи, угрюмые леса в распадках и над всем этим — сверкающие, как битый лед, горные хребты.
Ее разбудил старший проводник Эльх:
— Надо идти.
И снова зеленая долина темноводного Юкона, вспоротая старателями земля, золотые миражи под ногами и в закатных облаках, удачи, неудачи, выстрелы кольтов, игра в жизнь и смерть. В этой стране алчность опустошала людей, жадность превращала их в полуживотных. Здесь признавался только закон кулака. Если человек умел держать равновесие между мускулами и нервами, он становился или сказочным богачом, или хладнокровным убийцей, а иногда и тем и другим одновременно. Со всего света текли сюда предприимчивые люди и отбросы общества, которым нечего было терять. Одни рыли землю, с неимоверным трудом вгрызались в вечную мерзлоту, надеясь на ослепительную удачу, другие роились вокруг, строя свое благополучие хитростью и обманом. В считанные дни возникали и таяли огромные состояния. Рушились жизни. Калечились души. Те немногие, которым удалось пройти этот путь, ухватив за косы золотую мечту, бежали в Штаты на первом попавшемся корабле, заплатив за место баснословные деньги. Неудачникам оставалось то единственное, что могла предложить им эта злая земля, — виски, страшные зимние метели и дороги, которые не пройти…
Станислава не замечала ничего. Ее вела на юг, к границам Канады, другая цель. Она старалась держаться подальше от золотоискателей, грязных, обросших бородами, извративших все понятия о совести, чести и достоинстве.
До ужаса примитивны были эти американцы, она смотрела на них с жалостью. И из приискателей тоже никто не подозревал, что хрупкая золотоволосая девушка, бредущая от поселка к поселку в сопровождении двух береговых индейцев, прикоснулась к тому, что было дороже всех платиновых самородков мира.
От форта Хэмлин они сделали четырехдневный бросок до Бивера. а еще через неделю добрались до Форт-Юкона.
Здесь Станислава свалилась.
Семьсот верст пути, который с трудом преодолевали самые сильные мужчины, подломили молодую женщину. Несколько ночей она в ознобе уплывала то в Варшаву, то в родной Кельце, брела по Владимирке в группе кандальников, спорила с сестрой, показывала буквы азбуки детишкам Наухана, а когда открывала глаза, видела закопченные бревенчатые стены зимовья и тлинкита Эльха, терпеливо сидящего в углу со своей трубочкой. Индеец, заметив, что она вышла из Страны Снов, подходил к нарам и поил ее горьким настоем стланика — единственным лекарством, которое у него было.
— Скоро пойдем, — говорила она.
И снова бред смешивал сон и действительность.
Весь август пролежала она в заброшенном зимовье на краю Форт-Юкона. А когда северо-западный ветер опалил листву на деревьях и птицы потянулись на юг, в сторону Калифорнии, она вновь почувствовала себя живой частью огромного мира. Она сидела у стены зимовья в бледных лучах низкого солнца, и сердце звало ее вперед, вслед за летящими на юг птицами. Может быть, удастся добраться до Британской Колумбии, до Принс-Руперт, где начинается хорошая дорога на Эдмонтон, на Ванкувер и на Виннипег. Или до какой-нибудь реки, по которой ходят пароходы. А дальше — Монреаль, Квебек, Атлантика и снова Европа… Но это еще там, за горами Макензи, за Большим Невольничьим озером, за туманной чертой горизонта. А сейчас нужно, чтобы тело обрело силу и прежнюю упругость.
Они вышли из поселка по первому снегу, миновали Сёркл и пошли вверх по течению Юкона к канадской границе.
И вот теперь она стоит одна у начала огромной страны Кругом пляшет снег. Глухая тишина стеной поднимается к небу. И слезы раскаленными каплями вжигаются в щеки.
— О дева Мария! — шепчет она, хотя никогда не верила в мадонну. — О дева Мария, дай силы, выведи на правильный путь…
Снова шаги, ставшие главной частью ее жизни.
Сто. Триста. Семьсот. Тысяча.
Опять белая лента ручья. Тянутся в серую муть тонкие пальцы кустов. Вьются перед глазами белые мухи.
«Иди! — требует жесткий голос внутри. — Иди, потому что тот, кто идет, всегда приходит».
«Куда?»
«Куда-нибудь. Ибо нет дорог в никуда».
«Куда-нибудь… Но ведь это бессмысленно».
«Нет, в этом есть смысл. Ты уже вынесла больше, чем способна вынести женщина. Ты прошла труднейшую часть пути. Осталось немного. Может быть, через полчаса, через десять минут ты встретишь людей. Держись».
«Не могу больше!»
«На кандальном тракте, когда ты шла через всю Россию, было труднее».