Слушайте песню перьев

Она взглянула на хозяйку шатра, которая все колдовала над палочками и горшочками у огня. Да, типичная индианка. Мягкие мокасины на ногах, черные волосы, чеканный профиль. Открытое, гордое лицо. Лицо человека независимого, привыкшего к просторам лесов, к походной жизни, к свободе. Как жаль, что эта женщина не понимает английского языка!

Да. Прежде всего, если это селение, надо найти в нем хотя бы одного человека, знающего английский или французский. Канадские индейцы, насколько она знает, — охотники. Они всегда держатся поблизости от факторий, основанных Компанией Гудзонова залива. Значит, и здесь где-нибудь неподалеку должна быть фактория, в которую они продают меха. Надо объяснить им, что ей необходимо попасть к белым.

Индианка сгребла уголья костра к центру ямы, подальше от кипящих горшочков, и подбросила в огонь несколько смолистых сучков. Накинула на плечи грубый шерстяной платок и вышла из шатра.

Всего на одно мгновение был откинут треугольный кожаный полог, служивший дверью, но Станислава успела увидеть деревья, опустившие ветви под тяжестью снеговых шапок, собак, грызущихся на белой поляне, и несколько типи, похожих на маленькие вулканы, из вершин которых тянулись в бледное небо голубые струйки дыма.

Через несколько минут в типи вошли трое.

Они вошли один за другим, пригибаясь в низком треугольнике входа, и молча остановились перед огнем.

Станислава приподнялась на локте, но один из вошедших, видимо старший, коротким и властным жестом приказал ей лежать,

Его темные глаза обежали внутренность типи и остановились на лице молодой женщины. Он смотрел на нее в упор, но взгляд его не был тяжелым, наоборот, в нем светились сочувствие и доброта. Станислава тоже смотрела на него без стеснения. Таких лиц она раньше не видела. Высокий лоб, гладко зачесанные назад волосы, каждая прядь которых словно отлита из вороненой стали, тонкий, слегка нависающий над сжатыми губами нос с благородно вырезанными ноздрями, слегка выдвинутый вперед подбородок. Несмотря на то что снаружи было холодно, ворот его замшевой рубашки был распахнут, открывая загорелую шею. Широкоплечий, высокий. Только странным контрастом выделяются руки: узкие, почти женские ладони с длинными тонкими пальцами.

Двое его спутников резко отличались друг от друга. Один был молод, и Станиславе показалось, что он все время улыбается. Только приглядевшись, она увидела, что правый угол рта у него приподнят белесым шрамом, который тянулся до самого уха.

Второй был глубоким стариком. Низко надвинутая меховая шапка с пушистыми лисьими хвостами вместо ушей почти скрывала лицо и придавала ему сходство со сказочным гномом. Сквозь узкие щелочки век поблескивали глубоко посаженные глаза. Волосы, разобранные на две косицы, лежащие на плечах, были совсем белыми, будто осыпанные снегом. Большой нос, казалось, был главной частью лица.

Молчание длилось долго.

Сучья в костре успели почти прогореть, когда высокий заговорил, обращаясь к ней.

Он сказал всего несколько слов, отрывистых, быстрых, из которых Станислава поняла только одно: Квихпак. Так называли проводники-тлинкиты Юкон.

Судя по интонациям голоса, он спросил, откуда она пришла.

— Да, — ответила Станислава. — Я пришла с Квихпака. Но на Квихпак я пришла с берегов Берингова пролива. Беринг, — повторила она. — Понимаете: Беринг.

Высокий посмотрел на старика. Тот отрицательно качнул головой.

«Действительно, откуда им знать Беринга?» — спохватилась Станислава. И тут она вспомнила, что все побережье Аляски, обращенное в сторону Чукотки, проводники называли землей Чугачей.

— Я пришла сюда из земли Чугачей через Квихпак, — сказала она, стараясь отчетливее выговаривать каждое слово.

Она повторила это по-английски и по-французски, и только при звуке названия «Чугач» лицо старика слегка оживилось. Он обернулся к высокому и произнес длинную фразу, в которой часто повторялись слова «тэнана» и «тэнанкучин».

Затем снова обратился к Станиславе.

Она слушала его медленную шамкающую речь и не понимала ни слова. Несколько раз он останавливался и переходил на язык жестов. Он провел ладонью по воздуху, раздвинул пальцы и дунул на них. Затем обеими руками изобразил что-то вроде волнующегося моря. Один раз ей показалось, что он имитирует гребца на лодке и бег крупного животного.

— Чугач! — сказала она. — Чугач и Квихпак! По Квихпаку мы плыли на лодке. Втроем. — Она показала три пальца. — Потом я осталась одна и заблудилась в вашем лесу. Мне нужно добраться до Виннипега. Помогите мне!

Старик сдвинул брови, прислушиваясь. Но, очевидно, понял ее по-другому, потому что лицо его приняло презрительное выражение и, обернувшись к высокому, он бросил несколько коротких и, как показалось Станиславе, насмешливых слов.

Все трое вышли из типи.

КЕЛЬЦЕ, ЗОФИИ СУПЛАТОВИЧ

Еще из поселка Святого Лаврентия она послала на родину два письма.

Почта чукотских поселенцев почти не подвергалась цензурному досмотру, полиция и жандармское управление считали, что сосланные на полуостров не могут представлять серьезной опасности для империи. Агитировать на берегу Ледовитого океана некого. Бежать некуда. Человек как бы вычеркивался из жизни. И если кто-нибудь подавал голос из этой несусветной дали, то голос этот значил не больше, чем стон погребенного заживо.

«Милая Зофия, дорогая моя сестренка! — писала Станислава. — Я не знаю, когда дойдет до тебя это письмо и дойдет ли оно вообще. И все же пишу с надеждой, что оно попадет в твои руки, что ты прочитаешь его и постараешься понять, почему я попала сюда — к Полярному кругу, на берег моря, девять месяцев в году скованного тяжелым льдом. Прошу тебя, внимательно прочитай каждую строчку и только тогда суди меня по делам моим.

Я знаю, как отнеслись мама и ты к моему аресту, как относились вы к моей работе в нелегальном кружке, но это, я думаю, происходило от неведения.

Вот почему еще раз прошу — выслушай меня внимательно и в своих суждениях руководствуйся рассудком, но не чувством.

Ты, безусловно, помнишь все подробности Варшавского процесса, помнишь, что меня и еще трех товарищей приговорили к пожизненному поселению в отдаленных местах Российской империи. Мой приговор еще усугубился тем, что во время процесса я якобы занималась пропагандой в зале заседания суда. Поэтому меня сочли особо опасной и сослали не в Нерчинск, Якутск или на Амур, как остальных, а на Чукотку.

То, что они объявили пропагандой, было всего-навсего защитительной речью. Я еще вернусь к этому.

Нас увели из здания суда под усиленным конвоем и в ту же ночь в арестантском вагоне отправили в Россию. В Москве мы около месяца провели в переполненной до предела Бутырской тюрьме. Даже в одиночках помещалось иногда по три человека. Ежедневно формировались большие группы кандальников, которых угоняли по этапу в глубь страны, но количество заключенных, казалось, не уменьшалось, а все увеличивалось.

Наконец пришел наш день, вернее — ночь, потому что этапники уходили из столицы под покровом темноты, чтобы не возбуждать неугодных страстей у населения. Правительство было сильно напугано размахом восстания.

Я не буду описывать путь, который мы прошли большей частью пешком. Скажу только, что то был так называемый Владимирский тракт, печальная Владимирка, дорога почти в тысячу верст длиной, которая вот уже больше столетия слышит заунывный звон цепей и видит отчаяние и смерть.

Этап наш состоял из восьмидесяти человек, десяти стражников и пяти подвод. На подводах везли больных и обессиленных. Я старалась больше идти пешком. На подводу подсаживалась тогда, когда ноги отказывали совсем.

Я была единственной женщиной во всем этапе, и отношение ко мне со стороны сотоварищей можно передать двумя словами: грубовато-ласковое. Я благодарна им. Они видели во мне не слабую женщину, а единомышленника, соратника по борьбе.

За день мы продвигались самое большее верст на двадцать. Ночевали в какой-нибудь деревне. Наскоро закусывали солониной, черствым хлебом и валились спать. Меня обычно забирала на свою половину сердобольная хозяйка, угощала вареным картофелем, молоком, иногда водила в баню.