Зеленый храм

Позавчера, в субботу, рабочие ушли, мы с Лео отправились повозмущаться порубкой, которая была сделана в двух километрах отсюда, чтобы открыть путь третьему каналу для очистки Большой Верзу. Именем прямой линии или правильной дуги, милых сердцу сельских инженеров-строителей, будут уничтожены молодые дубки, острова, бухточки, излучины реки, обсаженные ольхой, которая смотрится, как в зеркало, в воду, а вместе с ними целый мир лягушек, голавлей, зимородков, уклеек, куликов, прогуливающих свои выводки в стрелолисте… Все это — чтобы сделать от одного заграждения до другого нашу реку маловодной, так кажется; чтобы она не орошала больше наши поля, выхолощенные, обнаженные, по ним теперь будут ходить трактора, уничтожат наши зеленые изгороди, а наши овраги превратят в стоки! Придя на место, мы увидели еще только набросок канала, вспоротый пейзаж, кучи жирной земли, смешанной с булыжниками, вырванные корни, колеи, прочертившие траву и стойбище механизмов, покинутых на время уик-энда, за которыми следил сторож, попыхивающий трубкой на пороге одного из бараков; мы все четверо уставились на шагающий экскаватор с масленкой для смазки, скрепер, покрытый грязью, высоко водворившийся на огромные колеса, бульдозер, остановившийся перед тем, как сделать последнюю выемку. высоко водворившийся на огромные колеса, бульдозер, остановившийся перед тем, как сделать последнюю выемку. Пять минут мы молча стояли, кипя от ярости. Затем Клер ткнула пальцем наугад в экскаватор ярко-красного цвета с застекленной кабиной, посаженный на гусеницы и похожий на гигантского краба, у которого было лишь одно щупальце, огромная четырехсуставная рука, сверкающая домкратом, ощетинившаяся толстыми черными трубками передач и давления.

— Пожиратель! — проворчала Клер.

— Это «Поклен-90», — уточнил спокойный, уверенный в себе голос.

И последовал комментарий:

— Даже если не делать природе бобо, можно утверждать, что это идиотизм. Поворачивание рек в глинистых почвах спасает от небольших паводков, но способствует половодью.

Мы говорим теперь о проселочной дороге, которую пересекла чуть дальше траншея. В этом месте, где собираются воздвигнуть мост, поднимался на западном склоне общественный памятник, нигде не зарегистрированный, но такой же старый, как замок Шамбор, единственный свидетель жизни двадцати поколений, со стволом, напоминавшим торс, с сильными ветвями, в панцире из толстой коры. Само собой, господа инженеры ничего не сделали, чтобы его не трогать, и от него остались лишь кубометры древесины, столько-то обломков и грубо наколотых поленьев.

Между тем он не мог знать, человек, сидящий возле моей дочери на заднем сиденье машины, что там всегда стоял самый щедрый раздатчик каштанов, каких я никогда больше не видел. Но по желтому цвету древесины, по запаху опилок, оставленных резальщиками, который мы вдыхали из-за открытой дверцы машины, он узнал дерево и даже произнес мрачно и разочарованно:

— Это был каштан, они сделают из него танин.

XXII

Этот мосье — ростом более метра восьмидесяти пяти сантиметров и держится прямо, как палка. Должно быть, он был блондином, если судить по нескольким медного цвета нитям, попадающимся среди белых, коротко стриженных волос, и густым бровям. С виду он серьезный, решительный, держится с достоинством, и его хорошее, солидное пальто, которое он расстегнул, его коричневый костюм, его жилет, под которым скрывается скромный галстук, берущий свое начало из-под очень белого воротничка, его брюки с четкой складкой, его черные, тщательно начищенные черные туфли, — все говорит о том, что человеку этому следует оказывать почет. Глаза у него голубые, лицо гладкое, костистое, суровое, все в мелких морщинках. Добавим, что он не позвонил; он пришел именно в тот момент, когда я подметал тротуар и оставил дверь полуоткрытой; должно быть, он принял меня за моего соседа, так как вошел не поздоровавшись, весь негнущийся, и остановился на ковре; а я, даже не откинув метлы, в халате, водрузился прямо перед ним, в то время как он крикнул: «Есть здесь кто-нибудь?» Потом повернулся ко мне и сказал сиплым голосом с бельгийским акцентом:

— Я имею дело с мосье Годьоном? Позвольте представиться: Альбер Кле, из Брюсселя. Извините за вторжение: я хотел бы видеть моего сына.

Однако стоит взглянуть на мою физиономию: в фас она выглядит естественно, но зато профиль, отражающийся в зеркале, которое стоит на дороге и в которое я наблюдаю за собой уголком глаза, очень выразителен! Я оглушен. Несмотря на неправдоподобность ситуации, я к ней привык: неопознанный стал неопознаваемым… Отец! Кто же его предупредил? Когда? Как внезапно он появился после стольких месяцев поиска, не сопровождаемый ни одним представителем власти? Я, естественно, не могу просить его показать мне документы, потребовать для сравнения фото его отпрыска. Он неподвижно стоит на ковре и даже не протянул мне руки. Холодным взглядом наблюдает за моим смущением.

Он продолжает:

— Не правда ли, мосье Годьон, — ведь это вам правосудие доверило его? Уяснив, что он согласится со всякой попыткой идентификации. Видите, я приехал один, чтобы не наделать шуму и никого не обеспокоить. У меня свои резоны действовать без огласки.

— Да, но где доказательства, что вы отец?

Мосье Кле просто наклоняет голову. Из всего, что он только что сказал, единственное слово, которое я удержал в памяти, это слово «попытка». Значит, уверенности нет. Если неприлично признать, что от этого мне становится легче и приходит на ум, что моего гостя не однажды требовали по ошибке, тем хуже! Есть отчего беспокоиться. На какую реакцию способен «сын»? Что он может выбрать? Немедленное бегство? Возвращение в отчий дом? Ни то, ни другое — не мое дело, не будем даже пытаться узнать, кто посылает нам этого визитера, пусть это окажется недоразумением, и перейдем к испытанию.

— Я иду за ним.

Он наверху, в мастерской, рядом с Клер. Никогда ступеньки не казались мне такими высокими, ноги такими тяжелыми, а мысли такими сумбурными. Что ж, это правда! Мы ничего не знаем, мы не можем его защитить от того, кто хочет ему зла или кто хочет ему добра против его воли. Когда в любую минуту можешь быть настигнутым тем, от чего ты бежал, когда располагаешь верными друзьями, то доверяешь друг другу и делишься своим предчувствием, предвидением, уж не знаю, подаешь сигнал бедствия, ищешь путь к отступлению, какое-нибудь укрытие или просто-напросто какого-нибудь прибежища. Я оказался на площадке. С трудом перевожу дух. Еще три шага, и я в мастерской.

Произношу только:

— Внизу мосье Кле.

Я тут же успокоился. Успех не больший, чем с мадам Агнес. Клер, склонившись над работой, продолжает тщательно определять место пяти ниток на корешке, поделенном на двадцать семь равных частей, что позволит ей прошить первой ниткой верхний край, а последней — нижний. Что касается маловероятного сына Кле, то он на одной ноге, похожий на цаплю, небрежно сортирует прибывшие материалы и распределяет по соответствующим ящичкам пергамент, сафьян, мадрас, телячью кожу, джут, велюр, хлорвинил…

— Что ты сказал? — спросила наконец Клер, подняв носик от книг.

— Я говорю, что некий мосье Кле, с которым я не знаком, которого не ждал, стоит внизу в гостиной и хочет видеть своего сына.

Клер вскочила, и если б я не знал, что с ней случилось нечто необычное, о чем наши добрые кумушки назидательно говорят: «От любви кровь ударила в голову», то мне достаточно было посмотреть на мою дочь, чтобы в этом убедиться: вид у нее был растерянный, она задыхалась, так что смогла произнести лишь два слова:

— Его отец!

К счастью, страдать ей недолго. Наш гость, который недоверчиво, почти зло наблюдал за нами, машинально растирая между пальцами кусок овечьей кожи, известной под названием замши, изменился в лице. Взволнованный, по всей видимости, тревогой Клер и моим замешательством, он бросает кожу, которая падает ему на ногу тыльной стороной, и вдруг, положив руку на живот, начинает хохотать — прерывистым безрадостным смехом, и смеется, и смеется, и никак не может остановиться. Он покраснел как рак; но вот он остановился и, взглянув в глаза Клер, выпаливает: