Пешка

Эпилог

Я оставался в маленьком домике в горах столько, сколько потребовалось, чтобы научиться жить с самим собой, и только с собой. Примерно раз в неделю мне приходилось спускаться вниз, в соседнюю деревню, чтобы пополнить запасы. Это была независимая коммуна ремесленников, а не федеральная торговая точка или осколок виповских владений, и, похоже, их не заботил ни мой кошмарный вид, ни то, что иногда я не мог заставить себя заговорить с ними. С таким же успехом они могли быть галлюцинацией моего больного мозга, поскольку я уже не мог чувствовать их внутри своих мыслей.

Поначалу я не мог выдержать и пятнадцати минут обычного, внемысленного контакта. Я был голоден — мне мучительно хотелось вернуться в прошлое. Иногда, сидя в комнате, я не шевелился по целым дням. Тупо глядя на молчащие, покрашенные белой краской стены, я хотел, чтобы они превратились в черные. Боль — вот все, что я мог чувствовать. Иногда боль была физической, но по сравнению с той, другой, болью она казалась облегчением. Иногда я не выдерживал. Однажды я позвонил Мике, уже готовый умолять его достать мне то, в чем так нуждался. Но на вызов никто не ответил.

Но все же я выздоравливал. Разбитое тело поправлялось быстро. Переломанные кости моей защиты срастались куда медленнее. Спустя какое-то время тьма внутри меня начала перетекать в серую тень, сигнализируя о том, что наконец я стал привыкать жить в сумрачной комнате. Потом я даже начал осознавать, как далеко ушел я от себя прежнего, который недели назад впервые ступил на Землю. Я обретал способность смотреть в глаза вспыхивающим за шрамами воспоминаниям достаточно смело, чтобы начать верить, что Страйгер и тот, безымянный, в Старом городе — не одно и то же. Верить, что на этот раз страдание не было случайным или бессмысленным. Сейчас я сделал тяжелый выбор ради благой цели и изменил тем самым свой мир. И на этот раз я выжил не случайно. В этот раз я не был брошен в аду.

И медленно, болезненно, но я начал понимать, что, даже если Старый город и был моей реальностью целых семнадцать лет, он не превратил мою нынешнюю жизнь в ложь. Не самая хорошая, но и не самая плохая часть жизни. Я перестал быть жертвой. И телепатом тоже. Наркотики, которыми я ослеплял себя, загораживали от правды — вот что было ложью. До тех пор, пока я не захочу жить без Дара, я вынужден буду мириться с тем, что его у меня нет. А смирение требует времени. Но правда оказалась самым горьким лекарством, которое мне когда-либо приходилось глотать. Она поджигала мой рот каждый раз, когда мне приходилось произносить хоть слово.

И по мере того, как мой голод — день за днем — стихал, я заново открывал для себя мир — тот, который ждал меня снаружи. Я слышал пение птиц, чувствовал запах сырой земли и молодой травы, увидел, наконец, какого цвета небо и цветы. Я попробовал поиграть на губной арфе, которую вместе с последним поцелуем подарила мне Аргентайн. Я наблюдал, как весна вокруг сменяется летом, покрывается зеленым бархатом долина внизу. И я начал радоваться, что живу на белом свете. Я принял этот мир как часть моего наследства, как место, где я имею право любить и куда мне хочется вернуться, но уже по доброй воле. И наконец я понял, какой дар — настоящий дар — я получил от Элнер.

Боль поутихла, а та, что оставалась, уже не мучила меня так сильно, как прежде. Каменный мешок стал не таким тесным. Может быть, Джули была права: помогая другому, я помог себе, и прошлое отодвинулось чуть дальше.

И вот однажды я спустился в город. Меня никто не заставлял, я сам захотел услышать человеческий голос — чей-нибудь еще, кроме моего собственного. Я понял, что снова стал если и не гидраном, то человеком, что я снова готов жить как люди, жить по законам людей.

Я связался с Брэди и заставил его вернуть меня обратно. По дороге он исправил мне глаза. Когда мы прибыли, никто из нас не сказал спасибо, но Брэди посоветовал мне научиться играть в шахматы. Я ответил, что уже пристрастился к игре в кости.

Университет все еще стоял в порту, заканчивая свою сессию на Памятнике. Меня ждала запись. От Джули. Я засел в своей каюте и просмотрел запись с десяток раз, прежде чем смог выйти и начать жизнь студента.

Мое отсутствие списали на «семейные обстоятельства». Мне стоило больших усилий сохранять равнодушное выражение лица, когда Киссиндра Перримид сказала, что я выгляжу усталым и что она надеется, что дома у меня все в порядке. Киссиндра спросила, хочу ли я говорить об этом, и я сказал «нет». Она очень сожалела о том, что произошло между нами перед моим исчезновением. Я не понимал, о чем она, но виду не показал. Киссиндра предложила совместно написать курсовик, поскольку у меня уже не оставалось времени начинать свой.

Я отказался, все еще не вполне понимая, о чем она говорит. Мне показалось, что я отсутствовал много лет, а не месяцев, как на самом деле. Голограммы, заменяющие стены музея, — и те казались реальнее, чем Кисс.

— Но ведь это будет только экспозиция, — настаивала она, не понимая, что мне и вправду было все равно. — Ты сам предложил концепцию. Ты сказал о Памятнике как о «памятнике смерти»?

— Я сказал? — спросил я, смутно вспоминая закатное солнце в Золотых воротах, песню ветра и то, что она напоминала мне. — А… да. Увидимся позже. — Я кивнул и собрался уходить.

— Куда ты? — спросила Кисс неожиданно ласково.

— Хотел еще раз побывать на планете, прежде чем она исчезнет.

— Составить компанию?

— …А что насчет… — Я замолк. Эзра. Так его звали. Ее дружок. — Эзры?

Кисс скорчила рожицу:

— Мы эту неделю не разговариваем.

— Мне и самому-то не хочется разговаривать.

— Хорошо, — сказала она.

Я неопределенно пожал плечами.

Челнок доставил нас к поверхности Памятника, и мы вышли на открытое плато, к Золотым воротам. Рассвет только-только занимался, и мы были одни в этом розовом сумраке. На небе еще мерцали стайки звезд, и даже моим глазам трудно было разглядеть на фоне черного неба черный силуэт Ворот. Ветер все так же наигрывал на каменной флейте свою протяжную, заунывную мелодию. Я нащупал в кармане джинсов губную арфу, вспомнив наконец, о чем мне напоминала ее песня.