Мой класс

Бывает радость, с которой ни минуты нельзя остаться наедине. И хотя стояла глубокая ночь, все мы вышли из своих комнат и спустились во двор. Тут было полно народу. Словно тень прошла перед глазами… Снова вспомнились мне те далёкие ночи, когда в густой тьме, теснясь, сдерживая дыхание, не смея зажечь спичку, толпились в этом дворе люди, ожидая своей очереди у входа в бомбоубежище. Вспомнилось, как после отбоя матери с землисто-бледными от усталости и тревоги лицами на руках выносили спящих детей. Как, выходя после одной такой ночи из подвала, люди жмурились и мигали от неожиданности: весь двор искрился под ещё не поблекшей луной колючим, неестественным блеском. Двор сплошь был засыпан хрустящим под ногами стеклом. В ту ночь бомба разорвалась совсем близко, и из окон вылетели стёкла.

Да, всё это вспомнилось, не могло не вспомниться, но и не могло погасить счастья, которое светилось на каждом лице. В ту ночь можно было зайти в любой незнакомый дом, постучаться в каждую дверь, заговорить с каждым встречным – все были полны одним чувством: кончилась война!

И потом – по-особенному сияющие, насквозь пронизанные солнцем утро и день… Все мы, не сговариваясь, пошли на Красную площадь. На белых, нагретых солнцем трибунах сидели целые семьи, старики, опирающиеся обеими руками на палки, старухи в платочках, с узелками. Всюду бегали дети, крепко взявшись за руки, проходили улыбающиеся девушки, слышались громкие, праздничные голоса. Шли часы. Яркоголубое майское небо померкло, стало бледносиреневым, потом густосиним. А народу всё прибывало и прибывало.

И когда раздался голос диктора, вся площадь разом погрузилась в безмолвие, которое тут же взорвалось восторженными криками: будет выступать Сталин!

Но первое же простое и прекрасное слово «Товарищи!» вновь принесло с собой глубокую тишину.

Рядом со мной стояла высокая немолодая женщина. Она крепко сжала губы, неподвижно глядя прямо перед собой, и по щекам её непрерывно текли слёзы. А в двух шагах мальчуган, сидя на плече у отца, смотрел на неё с безмерным, горестным изумлением, почти с упрёком: о чём можно плакать в такой день?

Я-то знала, о чём, и многие, многие на этой площади тоже знали. Но вот отзвучали слова: «С победой вас, мои дорогие соотечественники и соотечественницы!» Лучи прожекторов сплелись в небе живой светящейся сеткой, и от этого оно необычайно поднялось над нами, стало безмерно высоким. Ещё мгновение – и в эту лиловую тьму плеснули фонтаны огня и света – салют! И Спасская башня стояла такая прямая, вся устремленная ввысь, прекрасная, как символ величия и покоя. А над Кремлёвским дворцом огромной алой птицей парил флаг.

Чудесный, счастливый день – радостный и трудный…

И тут, словно пробудившись, я услышала голос Нины.

– Самое счастливое событие в моей жизни? – протяжно говорила она. – А если у меня не было в жизни никаких событий!..

«Конечно! – подумала я. – Вспомнили 9 мая и заговорили о счастье!»

– Ну, не событие, – возразила Люба, – а день, когда ты чувствовала себя очень-очень счастливой.

– А я всегда чувствую себя счастливой, – ответила Нина.

– Я же говорю: очень-очень счастливой, понимаешь? – нетерпеливо повторила Люба. – Не так, как всегда, а особенно счастливой!

Наступило молчание. Я ждала, мне хотелось услышать, что скажет Нина. И вот она заговорила:

– Ладно, только учтите: событий у меня не было. У меня очень обыкновенная жизнь. Но я всё-таки расскажу. Только вам будет неинтересно. Ладно, сами напросились…

Во время войны я работала проводником в поезде. У нас была комсомольская бригада проводников. Мы обучились малярному делу, столярному, слесарному, так что обходились в пути без ремонтной бригады. Ездили мы по маршруту Москва – Новосибирск. В Москву везли военных или командировочных, а в Новосибирск – женщин и детей с Украины, из Белоруссии, ленинградцев. Ребята многие ехали одни, родители у них погибли, и они были такие одинокие, притихшие, печальные, просто сил не было смотреть.

Тогда и решили мы устроить в своём поезде детский вагон и оборудовать его как следует. Когда бригада стояла ещё в Новосибирске на отдыхе, мы сложились, собрали денег и купили игрушек, принесли кто посуду, кто книжки, кто цветы. Нас было двадцать семь девушек, так что вещей набралось много. Потом одна девушка предложила устроить в вагоне подвесные люльки для грудных ребят. В общем, устроили очень хороший вагон: получилось уютно и красиво. На больших остановках бегали за горячей пищей. В вагоне всё время кипел самовар. И потом еще попросили девушек из другой бригады, из ташкентского поезда, привезти нам шерсти и стали вязать ребятам варежки и носки. Мы старались в дороге развлечь ребят – рассказывали им сказки, читали им, пели. И верно, они немножко повеселели, даже улыбаться начинали. А уж это… – Нина замолчала на секунду и потом порывисто договорила: – Знаете, хуже всего, когда малыш до того намучился, что и улыбнуться не может… Да, так о чём я говорила? Ну вот, а потом, по нашему примеру, детские вагоны стали устраивать и в других поездах. И мы были очень рады… Счастливы, – добавила Нина, чуть помедлив.

И так как мы молчали, она сказала извиняющимся тоном:

– Я же говорила, что будет неинтересно…

– Неправда, очень интересно! – горячо сказала Люба. – Очень интересно, Ниночка! – ласково повторила она.

За окном было совсем черно. По правилам дома отдыха, нам давно уже полагалось не разговаривать, а спать. Я смотрела в это чёрное, точно бархатом затянутое окно и думала: вот и об этом надо рассказать ребятам. Ведь это им, двенадцатилетним, всего труднее объяснить, а надо, чтобы они поняли: счастье – не просто в личной удаче, счастье – жить для людей и работать для них, думать и заботиться не только о себе.

Так вот всё, что задевало и радовало меня, я мысленно пересказывала ребятам. Иной раз приходило в голову: не узость ли это, не ограниченность ли? Почему всё в жизни, все свои мысли, встречи и впечатления я свожу к одному? Но нет: ведь это одно и стало в моей жизни самым главным и самым радостным! Я учительница – это самое важное и самое хорошее, что я о себе знаю!

СЕНТЯБРЬ

И снова наступил день, который я всегда обвожу в своём календаре красным карандашом: Первое Сентября! И снова я шагаю по знакомому переулку. Липы ещё не успели растерять своё тусклое золото, и лишь изредка под ногой шуршит сухой лист.

Всё казалось особенно чистым и чётким в это утро: и ровный асфальт, и знакомые дома, и решётка забора, и безоблачное бледное небо. Так бывает, когда смотришь на улицу сквозь только что вымытое к празднику окно.

– Марина Николаевна! Здравствуйте! – услышала я и, обернувшись, увидела Лёшу Рябинина. Он держал за руку брата, семилетнего Петю.

– Здравствуй, Лёша. Да как ты вырос, ты ростом чуть не с меня! А Петя почему с тобой?

– В первый класс идёт, – с гордостью ответил Лёша. – К Наталье Андреевне!

Мы стояли, загораживая неширокий тротуар, и всё улыбались, как в первую минуту встречи. Лёша в самом деле вырос. И у него всё такой же добродушный и деловитый вид уверенного в себе, хозяйственного человека. Петя стоит рядом, чисто вымытый, с аккуратно подшитым белым воротничком. Башмаки его начищены до блеска, голова наголо острижена, глаза широко раскрыты.

Едва мы двинулись дальше, как с противоположного тротуара с громким воплем «Марина Николаевна! Лёшка!» к нам кинулся Боря Левин, дочерна загорелый, с выгоревшими, совсем соломенными волосами.

– Ох, здравствуйте! – говорит он захлебываясь. – До чего я соскучился по школе – прямо еле дотерпел? Вы ещё Селиванова не видели? Он вот такую черепаху притащил! – Борис развёл руками, едва не выронив портфель: черепаха, как видно, была величиной с колесо. – А Горюнов из Артека ракушек навёз, камней всяких!

Мы идём вчетвером, мешая прохожим, но на нас никто не сердится – нас обходят и оглядываются доброжелательно и с любопытством. А Борис всё рассказывает, рассказывает. Я не прерываю его и не пытаюсь расспрашивать: он так полон своим, что пока не выложит всех впечатлений, всё равно слушать не станет.