Мой класс

II

ПЯТЫЙ «В»

НА ВОЛГЕ

Ещё до того как начались летние каникулы, я знала, что буду скучать без ребят. Но по-настоящему поняла это, лишь когда рассталась с ними.

Я уехала на Волгу, в дом отдыха. С детства я люблю лес и, кажется, целый месяц без передышки могла бы бродить по зелёным дебрям. А здесь и лесу конца-краю не было, и Волга покорила меня с первой минуты, и окружали меня новые люди…

Растянувшись на белом мягком, горячем от солнца песке, я смотрела, как бесконечно, неутомимо, сверкая и всплескивая, течёт мимо прохладное живое серебро реки, и… вспоминала своих ребят. Почему так часто стали ссориться Володя Румянцев и Андрей Морозов? Прежде они были неразлучными друзьями. Да, вот Морозов… Всё-таки плохо я его знаю. Способный, но такой честолюбивый! С виду как будто всё хорошо, но он не придёт, не поделится, как другие, тем, что его занимает, волнует. Почему так? Не знаю… Он, бесспорно, способен и настойчив, учится одинаково хорошо по естествознанию и русскому языку, по арифметике и географии, но я давно замечаю, что ни одним предметом он не увлекается. Неинтересно ему учиться, что ли? В самом деле, я вспоминаю: Морозов всегда гладко, ровным тоном отвечает всё, что требуется, решает задачи, читает стихи, и всё это как-то безразлично, с холодком. А вот когда я говорю: «Садись. Ставлю тебе пять» – на его узком лице с тонкими губами мелькает отблеск искреннего удовлетворения. Похоже, что для него важна отметка сама по себе. Как будто он не просто учится, а копит пятёрки, копит страстно, упорно; как настоящий скупец, любуется ими, ведёт им строгий счёт.

И ещё вспоминаю: Морозов – один из немногих в классе, с кем все мои отношения ограничиваются только учебными делами. Он хорошо отвечает у доски, и я ставлю ему пятёрку. Он без ошибок пишет очередной диктант, и я опять вывожу пятёрку. Казалось бы, мы должны быть довольны друг другом. Но мы недовольны. Это не так просто объяснить, но что-то у нас не ладится. Я давно чувствую: Андрей Морозов хочет быть первым, непременно первым, всегда и во всём, это его цель и источник всех его удовольствий.

У нас есть ещё один честолюбец – Витя Ильинский; его отец когда-то приходил ко мне поделиться своей тревогой: как бы сын не зазнался! Но у Ильинского тщеславие какое-то другое, более непосредственное, что ли. Он откровенно любит, когда его хвалят. И хотя я понимаю. что злоупотреблять этим нельзя, похвалить Витю приятно: он весь расцветает и потом старается ещё больше. После разговора с его отцом я стала осторожнее и убедилась, что хотя Витя и гордится своей «математической шишкой», голова у него от успехов не кружится и выше товарищей он стать не старается.

Ну, а Вася Воробейко? Что я знаю о Васе? Немного, почти ничего. В его табеле почти сплошь тройки. Двоек не бывает, но и четвёрка – редкая гостья; получив четвёрку, Вася слегка розовеет от удовольствия, но молчит. А Саша Воробейко, который и сам имеет куда больше троек, чем четвёрок, хорошим отметкам брата радуется вслух и, что меня слегка забавляет, говорит покровительственно: «Вот это здорово! Ты бы почаще так!» Или: «Старайся, Васька, старайся, может и выйдет из тебя толк!»

Саша командует братом, и тот беспрекословно подчиняется. В обращении с Васей Саша достигает предельного лаконизма: «Поди, сделай, дай, убери!» И если Вася идёт, делает, даёт или убирает недостаточно быстро, ему случается получить и тумака. Но никто другой не смеет тронуть Васю. «Сам обижу, а другому в обиду не дам» – вот смысл Сашиного отношения к брату. И тот, кто пробовал нарушить это правило, должен был иметь дело с самим Александром Воробейко, а все знали, что это не шутка.

– Что ты за него заступаешься? Он не маленький и сам себя в обиду не даст, – сказала я однажды Саше.

– Именно что даст. Он и драться толком не умеет.

– А зачем ты сам его обижаешь?

– Я?! – Саша неподдельно изумлён: его подзатыльники так братски-добродушны, неужели они могут обидеть!

– Конечно, обижаешь, – настаиваю я. – Стоит только послушать, как ты с ним разговариваешь: «Сбегай туда, поди сюда, подай то, принеси это…» Он-то ведь с тобой так не говорит, не правда ли?

Саша на секунду задумывается.

– Я – старший.

– Какой же ты старший, если вы близнецы?

– Нет, я раньше родился.

– Вот Лёва старше вас всех, – возражаю я, – и он ваш вожатый, а ты слышал когда-нибудь, чтобы он разговаривал с вами так, как ты с Васей?

Саша с интересом выслушивает мои доводы, но не принимает их всерьёз. В теории он, пожалуй, даже согласен со мной. Но отношения с братом складывались годами, вошли в привычку, и притом Вася так легко слушается, так охотно подчиняется…

Сейчас Воробейки в деревне у бабушки. А Коля Савенков поехал в лагерь. Он будет там с Лёвой, и Лёва обещал мне писать.

О Коле я думаю часто. Как-то, уже весной, его привела ко мне рассерженная Вера Кондратьевна, учительница пения. Он упирался, не хотел итти.

– Он срывает урок, не желает петь вместе со всеми, – пожаловалась Вера Кондратьевна. – Я несколько раз делала ему замечание, а он молчит. Если каждый будет молчать, это будет не урок пения, а игра в молчанку.

– Почему ты не поёшь? – спросила я.

Коля не отвечал и смотрел, как прежде, угрюмо, исподлобья.

Когда я шла домой, он, по обыкновению, встретил меня в переулке и, как всегда, без предисловий сказал:

– Все пели: «Отцы вернулись к нам домой». Зачем же я буду это петь?

В последнее время с ним подружился Гай. Коля был у Саши дома – это хорошо. А Саша на лето отправился в Тулу, к Ивану Ильичу. Я так ясно представляю себе обоих – и деда и внука: наверно, хозяйничают в том саду, где «растёт всё на свете», хоть и весь он величиной с ладонь.

А Горюнов в Артеке. Как много нового он увидит, сколько узнает интересного!

В таких раздумьях проходили долгие часы, солнце поднималось всё выше. «Обгорю, пожалуй», спохватывалась я, когда под сомкнутыми веками всплывали алые круги.

– О чём задумалась? – слышится весёлый голос Нины Станицыной, соседки по столу и по комнате. – Купаться! Купаться!

И мы до самого обеда плаваем, снова греемся на солнце и снова бросаемся в воду.

Нина учится в Институте инженеров транспорта, Люба Тимошенко – в строительном. Мы живём в одной комнате и в столовой сидим за одним столом.

НОЧНОЙ РАЗГОВОР

Как-то поздно вечером, когда мы улеглись, начался разговор, который так естественно возникает теперь между людьми, едва они узнают друг друга: мы вспоминали, кто как встретил 22 июня, а потом – день Победы.

Сначала я слушала Нину и Любу, потом перестала даже слышать их голоса – так явственно, так отчётливо вспомнились мне мои 22 июня и 9 мая…

…Война застала меня в Ленинграде. Шура, мой брат, а то лето кончил аспирантуру, у него был отпуск, и он взял меня с собой. Оба мы были впервые в этом чудесном городе. Ездили на острова, побывали в Эрмитаже, а вечером 21 июня, возвращаясь с концерта, долго бродили по окутанному белой ночью городу, бродили безустали, глядели на него – и не могли наглядеться. Хорошо нам было! Сколько чудесных, радостных планов строили мы на будущее!

Встали, конечно, поздно, позавтракали как ни в чём не бывало, а потом вышли на улицу, и тут нас ударило слово: война!

Мы вернулись в Москву.

Вскоре Шура ушёл в армию. В марте сорок второго года он погиб под Гжатском.

…А день Победы!

Я проснулась среди ночи с внезапно сжавшимся сердцем: кто-то бежал по лестнице с верхнего этажа и барабанил кулаком во все двери подряд. Я ещё не успела сообразить, что происходит, только внутри что-то дрогнуло. Вспомнилось: так в сорок первом и сорок втором годах раздавался по ночам стук в дверь и в пролётах лестницы метался возглас: «Тревога! Граждане, тревога!» Но сейчас?.. В эту минуту забарабанили в мою дверь и, я услышала мальчишеский голос: «Войне конец! Войне конец!»