Графин с петухом

– Ах, это неважно, – почти с облегчением выдохнул он и, жмурясь от снегопада, поцеловал ее в мягкие губы, и словно мгновенно перелистнули назад множество страниц и нашли нужное место: как вспышка, возникло то невероятно давнее ощущение – его словно пронзило, тело напряглось и сделалось железным.

А снег валил медленно, густо, отвесно. Лишь там, где была неаккуратная маскировка и пробивался свет, хлопья словно меняли направление и летели совершенно горизонтально. Это были тяжелые, крупные, мокрые хлопья. Приходилось то и дело стряхивать их. Улочка была окружена и придавлена снегопадом. Они разговаривали о разном. Вернее, больше рассказывала она, а он только спрашивал.

– А Аля где живет?

– Она в общежитии. А у нас мест не было, я уж три года здесь живу. Хозяйка хорошая женщина. Работает в гостинице коридорной. Только попивает она.

Всю жизнь вдвоем с Ирой живут. Отца нет. В гражданскую она была в санитарном поезде, там один поляк ее использовал…

Как иногда женщина умудряется одним движением, одним словом разрушить долго и тщательно воздвигаемое стройное здание. Правда, часто ей удается столь же быстро его воздвигнуть.

Она, наверное, хотела выразиться покультурнее, а его всего перекорежило, хотя, конечно, чего он только не слышал в армии. Интересно все же, от кого она усвоила такое?

А снегопад все не переставал, даже не редел, висел над миром, оседая на ее берете, на его шапке, на их плечах. Это была последняя весенняя метель.

Долго топали и сбивали друг с друга снег в тесном тамбуре, вошли в дом раскрасневшиеся, с мокрыми щеками. Ира тут же опять села вязать, показывая, что не обращает на них внимания.

Когда он, повесив шинель, затягивал ремень, Зина тронула кончиком пальца медаль на его груди и спросила грустно и доверительно:

– А Коля погиб?

– Погиб. Тебе кто написал?

– Не помню. Смешная фамилия.

– Веприк?

– Да. А ты почему не написал?

– Не знаю. Не захотелось.

И опять его смутной болью задело сознание, что Коли нет и уже не будет, и раздражили ее вопросы, как раздражают мужчину вопросы женщины о том, чего ей касаться не стоит.

Затопали шаги, стукнула дверь, и, еще отряхиваясь, ввалился Пашка.

– Ну, как?

– Порядок!

Девчонки засуетились – одеваться, поставили чайник на плитку, в кухне стучали ходики, – раньше Борис их почему-то не заметил. Он стоял рядом с Пашкой посреди кухни, они были близки друг другу, им было приятно, что они здесь вдвоем, от этого все вокруг выглядело более привычным. Они оба еще не пришли в себя после происшедшей в их жизни мгновенной и краткой перемены.

– Мы готовы.

Он оглянулся, не замечая, что на ней, не обращая внимания на это, посмотрел ей в лицо, подошел, взял за руку, наклонился к ней – она думала, что он хочет поцеловать ее, и слегка отстранилась. Держа за руку, он вывел ее в другую комнату и, касаясь лицом ее волос, сказал хрипло ей на ухо:

– Давай останемся, пускай они вдвоем идут.

И не успел он договорить, она тут же, с готовностью кивнула. Он отошел от нее и закурил, чтобы сдержать волнение.

Сели пить чай с пиленым армейским сахаром. Пили из обыкновенных фаянсовых зеленых чашек, но одно это было замечательно. Лутков опорожнил две чашки и сказал:

– Голова что-то болит. Я, пожалуй, не пойду, – и когда все выжидательно посмотрели на него, скованно добавил: – Мы с Зиной, пожалуй, останемся. Правда, Зина?

– Жалко, конечно. Ну что ж, посидим – повспоминаем, – ответила она, изобразив сожаление.

Те на миг растерялись, но только на миг. Пашка бодро произнес:

– Это ничего. Билеты ваши с руками оторвут. Пошли, нам пора, Ирочка.

Та слабо оживилась, зарумянилась, беспрерывно оправляя какую-то оборочку.

Они остались вдвоем. Никогда еще они не оставались вот так вдвоем в доме. Они оба сразу почувствовали необычность этого, их охватило общее волнение. На земле шла война, а здесь было тихо, гулко стучали ходики в кухне, за окном начинал разыгрываться ветер.

– Хочешь еще чаю?

– Нет.

Он подошел к ней и прижался лицом к ее лицу, она обхватила его за шею, и так, слушая ветер, они стояли посреди комнаты, ни ей, ни ему не хотелось двигаться. Но нельзя же. было так стоять вечно, нужно было что-то. делать, они оба чувствовали это, и их не оставляло напряжение. Наконец он решительно, может быть, резче, чем нужно, развернул ее за плечи и подвел к дивану. Они сели, он поцеловал и обнял ее, как никогда смело и настойчиво, на миг ему показалось странно и неловко чувствовать под платьем ее телог Он еще ждал, что сейчас она опомнится, отстранится, и сдерживал себя, но она потянулась к нему, и он спросил невнятно: «Дверь заперта?» Она, глотнув, молча кивнула, и едва он, подскочив к двери, взялся за задвижку, дверь перед ним отворилась, и вся в снегу вошла хозяйка.

Не отряхиваясь, она направилась в кухню, объясняя на ходу:

– Знаешь, почему раньше я пришла, а, Зинаида? Там у нас летчики живут в люксе, три подполковника, на фронт улетают, их сегодня провожали. Девушек они пригласили, ну, я проходила, мне тоже поднесли. Раз да другой, Дуська и говорит: «Ступайте домой, а то неудобно, я за вас додежурю». Ну, хорошо, пойду…

Тут только немного пришедший в себя Борис заметил, что она действительно под хмельком, и услышал, как Зина рассказывает ей, что Ира и Пашка в театре.

Ветер все усиливался, налетал порывами, били по стеклу голые ветви, в комнатах мигало электричество.

– Помнишь, как в школе свет потух? – спросила она.

– Хорошо помню.

И мельком прошло воспоминание – во всей школе темно, в коридорах шум, свист, а они долго смотрят в окно, крепко держа друг друга за руки.

Позже, чем было нужно, вернулись Ира с Пашкой, довольные, дружные. Пашка глянул вопросительно и скрытно скорчил рожу в сторону хозяйки.

Гостей уложили в большой комнате, с удобствами – Пашку на диване, Луткова на кровати. Девчонки стелились в маленькой проходной, мать в кухне. В комнатах было уже темно, свет горел только в кухне и сюда доходил слабо. Борис, лежа, видел, как шире открылась кухонная дверь, в ее ярком прямоугольнике обозначилась фигура Зины, она неплотно притворила за собой дверь, потонула в полутьме другой комнаты, исчезла, и вдруг оказалась возле него и села на край кровати.

– Спокойной ночи.

– Тебе там жестко, приходи ко мне, – прошептал он просто так, несерьезно, зная, что это невозможно.

– Нельзя, – ответила она шепотом, провела по его голове, по едва ощутимому чубчику, который и такой нелегко было сохранить: – Какие у тебя раньше волосы были мягкие… Спи…

Назавтра, воскресным весенним утром, уже освоившись и с сожалением подумывая о предстоящей дороге, сидели на кухне за накрытым голубой клеенкой столом, пили чай. И тут вошел капитан пехотных войск в полурасстегнутом кителе, под которым виднелась желтая майка. Он увидел их, очень удивился, на его круглом лице появилось строгое выражение, словно он собирался подать команду: «Встать! Выходи строиться!»

– Заходите, Петя, – сказала Зина. – Познакомьтесь, это мой товарищ, мы в школе вместе учились. А это наш сосед.

Капитан сел, продолжая сохранять неприступный и несколько обиженный вид.

– Тоже заходили ко мне друзья детства, недавно были, – сказал он с достоинством. – Ну, посидели – посмеялись.

Зина восхищенно смотрела на капитана. «Зачем она его пригласила садиться?» – с неприязнью подумал Лутков. Ему было дико, что она называет капитана Петей. Зато Пашка моментально с ним освоился, держался легко и свободно и уже курил легкий офицерский табачок.

– Ирина, налей гостю чайку, – приказала мать и спросила: – Ты что, может, выпить принес?

Тот поколебался и ответил отрицательно.

– Вот тоже шел из Дома офицеров, – сказал он, подумав, – и встретил учительницу свою по химии. А ее дочка со мной с первого класса училась. Вот она остановилась со ^мной, представляешь, говорит, Петя, вышла дочка замуж, ну, муж заел совсем. Сам, говорит, ничего из себя, инженер, бронь имеет, но жить не дает, ревнует, пойти никуда нельзя, ничего нельзя, хоть разводись. А ведь дети. Ну, говорю, ревнует, значит, любит. Нет, говорит, Петя, это не жизнь. И сама-то она тоже грубая стала. Ты бы, говорит, зашел к ним. Ну, я зашел, посмотрел. И зачем люди женятся, чтобы так жить. Как волки. Ну, посидели, посмеялись…