Графин с петухом

Костер еще гудел, пощелкивал и был жарок, но он уже догорал. Никто не подбрасывал веток, все чувствовали, что вот-вот нужно будет выходить на дорогу и строиться.

5

Через три дня за Лутковым прибежал посыльный – вызывали в штаб бригады. В бревенчатой даче, где располагался штаб, Борис бывал только однажды – часовым у знамени. Зачехленное знамя стояло прямо против входа, теперь прошли мимо него по коридору, и Лутков очутился в очень большой комнате, где посредине курили и разговаривали несколько человек – начальник штаба, начальник политотдела, комбат-два и еще кто-то. Лутков тут же выделил среди всех командира бригады полковника Ковырзина, подошел строевым и четко доложился.

– Это он за графинами ездил, – подсказал полковнику начальник ПФС, и Ковырзин улыбнулся, глядя на Луткова.

– Слушай, мировые графины. Но ты представляешь, командир корпуса приезжал, я ему один подарил, а второй разбился. Я думал, там еще осталось, тряхнул, петушок и оторвался… Еще привезти можешь?

– Я постараюсь.

– Тогда оформляйся.

Комбриг уже уделил ему достаточно времени и вернулся к офицерам. Лутков не успел опомниться, откозырял в направлении полковника и вышел. В соседней комнате начальник ПФС вручил ему список: «Посуда для офицерской столозой». В самом начале значилось: «Графинов с петухами – 12 шт.» Скоро предстояло десантирование в тыл противника – до графинов, до петухов ли, но все высшие офицеры штаба пожелали их иметь. Борис не стал объяснять, что теперь такие графины не выпускают, да и раньше делали редко и мало, не серийно, для себя. Он лишь сказал: – Не мог петух от донышка оторваться.

– Какая разница, – пробормотал майор, – еще кому-нибудь подарил.

В списке перечислялись фужеры, рюмки, блюда для фруктов.

– Получишь деньги под отчет.

– Мне одному не управиться.

– Кого хочешь взять?

– Гвардии рядового Кутилина.

Поезда на разъезде останавливались редко, и, чтобы – не терять времени, они, как и многие, решили садиться на ходу на товарняк. В сторону города был подъем пути, и поезда здесь теряли скорость.

Лутков и Кутилин приготовились, надели как следует вещмешки, скрепив лямки на груди, и стали ждать. Вначале прошел пассажирский – слишком быстро. Через полчаса потянулся длинный товарный состав. Если смотреть издали – вагоны катятся медленно, но, когда ты рядом, внизу, возле колес, они только мелькают, тяжело вдавливая рельс в черные промасленные шпалы.

Они стали друг от друга шагах в двадцати, высматривая тормозные площадки.

– Давай! – крикнул Борис, пропуская площадку для Пашки и не успевая посмотреть, как он садится, ища взглядом следующую для себя. Показалась площадка, он побежал, но не набрал нужный ход, площадка уходила, хвататься было опасно. Он, отставая, глянул вперед, – Пашка уже ехал и, свесившись, махал ему. Заметив следующую, Лутков изо всех сил рванулся вдоль полотна, параллельно составу, площадка догнала его, она была неудобна, слишком высока подножка, но снова пропускать было невозможно – он уже затратил много сил. Он схватился обеими руками за поручни, его тряхнуло, но он не отпустился, а, резко оттолкнувшись ногой, сумел сесть бочком на нижнюю ступеньку. Он сидел и смотрел, как размазанно летит рядом, под ним, земля, потом осторожно, по одной, подтянул ноги и медленно встал. Поднявшись на площадку и переждав, пока пройдет дрожь в коленях, он высунулся и помахал Пашке. Потом он закурил и, слегка приплясывая, смотрел на мелькающие голые перелески. Подъезжая к городу, среди запасных путей и стрелок, поезд резко сбавил ход, и они спрыгнули.

Спросив дорогу, они быстро доехали на трамвае до нужной улицы, нашли старый одноэтажный дом с несколькими входными дверями. Их дверь была со двора, заваленного осевшим весенним снегом.

– Может, еще дома нет, – сказал Лутков, сильно затянувшись и бросив цигарку.

Он постучал, и они вошли, ворвались, в другой, в совсем иной мир, он шагнул в дверь, но не в эту, глотнул жесткого разреженного воздуха, у него перехватило дыхание, он полетел вниз, и вдруг его что-то задержало, раскрылся купол, и он, ликуя, приземлился в другом мире – заваленный весенним снегом двор, ступеньки, обитая клеенкой дверь.

Открыла высокая девушка в наброшенной на плечи шали, взглянула вопросительно и тут же приветливо сказала:

– Вы к… Зине? Зина, к тебе! – и из глубины, навстречу, она ударила в него серыми глазами, и он сразу поймав ее волну, почувствовал и поверил, что она рада ему, взволнована его приездом.

– Боря! А я только пришла.

Он пожал ей руку, как тогда, на вокзале, у нее была теплая рука, а у другой, высокой, холодная, вялая.

– Ира.

– А я некий Паша, – сказал Кутилин, и все засмеялись.

– Раздевайтесь, – пригласила Ира. Она куталась в шаль.

– Вы в увольнении? Или как это называется? – спрашивала Зина и смеялась.

– Мы в командировку едем. – Зачем?

– Военная тайна, – объяснял Пашка, хитро блестя наивными глазами.

И все это было странно, необъяснимо, даже нелепо.

Из соседней комнаты, торопясь, вышла, почти выбежала женщина, в платке и в куртке, спросила на ходу у Зины:

– Приехал? Который? Дай-ка гляну. Ну, что, ничего. Ну, я побежала, побежала, и так с дежурства отпустили на пятнадцать минут. Еще увидимся, солдатики.

– Мы вообще-то проездом, – начал Борис.

– Ночуйте, ночуйте. Где ж солдату ночевать. А вы, девчата, позаботьтесь.

– Конечно, мама, – сказала Ира.

– Можем и переночевать, – развел руками Пашка.

У них были с собой продукты – сухой паек, – и вскоре девчонки готовили обед. Потом они все обедали, как обедают на гражданке, сидя за накрытым голубой клеенкой столом, а за окошком сверкала весенняя улица, а перед ним сияло ее лицо.

Решено было всем пойти вечером в театр музкомедии, Пашка вызвался поехать за билетами, ему объясняли, как ехать. Борис, не одеваясь, вышел за ним на крыльцо, похвалился: «Ну, как?» – Пашка показал ему большой палец и потопал. к воротам. Темнело – глуша розовое и голубое, все более густели над домами лиловые тусклые тона. Он вернулся в дом.

В доме было тепло. Свет еще не зажигали. Зина прибирала в комнате и взглянула на него преданно и нежно. Он знал этот взгляд. Ира сидела на диванчике и что-то вязала, тихая, грустная, плечи укутаны шалью, руки у нее тоже, должно быть, вечно мерзли, кожа на них была не ровного тона, а словно в крапинку. И он испытал острую нежность не только к Зине, но и к Ире, к этому дому, к этой жизни. Все здесь было просто, даже скудно, и жизнь их была нелегка – зима, дрова, карточки, – но это была другая, необыкновенная жизнь. И эта жизнь увлекала ее, радовала, и она с удовольствием принимала ее. Он чувствовал это, глядя на ее еще похорошевшее лицо. А он здесь был гостем. И он все время не забывал о недолговечности, непрочности своего теперешнего положения. Он терял себя, растворялся в этом мире. Он, разумеется, давно уже не был тем прежним мальчиком, он был другим, но сейчас, здесь он утрачивал и что-то свое новое, теперешнее.

Что их ожидало? Они двигались каждый по своему маршруту, по своей орбите, и вот на какой-то миг, в какой-то точке их пути сошлись, но ведь ни один из них не мог дальше пойти по пути другого.

Совсем стемнело, опустили маскировочные шторы на окна, зажгли свет.

– Вот и посумерничали, – сказала она. А он сказал, как говорил когда-то:

– Пойдем пройдемся?

На улице он взял ее под руку, они пошли по бугристому, узкому тротуару. Стало совсем темно. За опущенными шторами кое-где пробивалась полоска света, занавешивались не так строго: немец сюда давно уже не залетал. Все было тихо и спокойно. И ему тоже вдруг чудовищно захотелось устойчивости, определенности в своей жизни.

Крупная снежинка упала ей на щеку, вторая на нос, она смешно сморщила нос и сдунула снежинку. Он нагнулся к ее лицу и спросил как когда-то:

– Ты меня любишь?

– Да. Но во-первых, я должна тебе сказать: у меня был один мальчик…