Страница 16 из 19
Ночь. Все спят. А я ловлю кайф. Слушаю песни Вилли Токарева. Или Высоцкого. «Идёт охота на волков, идёт охота…» Моя самая любимая песня. Слушал и рок–музыку. До сих пор не могу понять, нравится она мне или не нравится.
Это ты виноват со своими Бахами и Чайковскими. Никогда не забуду эти вечера, когда ты ставил пластинки на свой дохлый проигрыватель «Молодёжный», звал в свою комнату: «Послушай то, послушай это…» Воспитывал, так сказать, мой музыкальный вкус.
Ну, терпел я, слушал. Глядел на твою оранжерейку.
Кстати, зачем все‑таки эти орхидеи, которые цветут через пень колоду? Разводил бы лучше розы. Или гвоздики. На рынке такой цветок от двух до пяти рублей. В зависимости от сезона. Вот я уеду, подстели что‑нибудь на паркет в моей комнате, насыпь слой земли, проведи освещение. Штук тысячу цветов можно посадить. Даже если по три тысячи в месяц выручать, то за год — тридцать тысяч. Теперь можно не бояться. Индивидуально–трудовая деятельность. Искренне советую! Сразу зимнее пальто себе купишь, ботинки. А со временем и машину. Только не советую.
Там, где я работал лифтёром, близко рынок. Каждый раз после дежурства шёл через него к метро. И всегда проходил мимо всех рядов, пробовал, будто что‑то собираюсь купить. Начинаю с квашеной капусты, потом хожу, пробую у разных торговок сало, они отрезают тонкие ломтики, перехожу к сухофруктам — изюму, кураге.
Пока продавцы меня заприметили, я уже вылетел с работы. И перестал бывать на этом рынке.
А знаешь, почему выгнали? На самом деле вовсе не из‑за того, что я один раз на два часа смылся со своего поста в киноклуб, где показывали «Ностальгию» Тарковского и начальник ДЭЗа это обнаружил. Он бы меня простил, если б не профессорша с седьмого этажа. Вынесли видео, золотые украшения, сертификаты для «Берёзки». У неё перед этим муж–профессор ушёл к молодой, благородно оставил все богатства. И вот эти богатства упёрли. Как раз в моё дежурство. Милиция приезжала с овчаркой.
Я лично не видел никаких грабителей, никаких чужих людей. Так и сказал участковому. А она на меня напустилась, устроила истерику.
— Ты, — говорит, — виноват. Не уследил. Я тебя в тюрьму засажу! Думала, у нас консьерж, а ты, может, наводчик, пособник бандитов! Дежурят случайные люди!
Вот почему я тебе тогда не рассказал. Меня в милицию на допросы тягали. В моём положении знаешь как опасно!
Потом выяснилось, что и видео, и золото, и сертификаты спёр этот же самый профессор, её муж. Которого выгнала молодка, когда получила богатства. Он полудохлый вернулся домой, во всём признался профессорше. И она его простила.
А меня выперли. Ни за что ни про что.
Правда, я не очень горевал. Теперь у меня была трудовая книжка, где добрый начальник ДЭЗа написал: «Уволен по собственному желанию». Это ложь, неправда. Но мне сказали, что всюду так делается.
Вчера, когда от тебя уходил Игорь, он вдруг попросил проводить до метро. Зря ты сказал ему, что я получил вызов и собираюсь уезжать. Кто его знает, возьмут и не выпустят. Или кто‑нибудь вмешается, все испортит. Не то чтобы я стал суеверный, но все же. Пока дело не сделано — не надо о нём говорить.
Ещё вечер не наступил. Были сумерки. Не доходя до метро, он сел на лавку в скверике и сказал:
— Присаживайся.
Я сел. Увидел: у кустов сирени везде растопырились почки. И воздух апрельский, сладкий. Думаю, неужели совсем скоро увижу Вену и Италию, куда сначала прилетают эмигранты, потом увижу небоскребы… Честное слово, сразу вспомнил о тебе. Представил, как ты сидишь дома над своими бумагами. И наверняка до смерти будешь сидеть. Жалко мне тебя стало. Игоря тоже. Совсем он седой после тюрьмы и ссылки.
И тут Игорь говорит:
— Значит, решил, что тебя с твоими запросами здесь ничего хорошего не ждёт?
— Это уж точно, — говорю. — А вы думаете по–другому? Вы с Тоней почему не уезжаете? Надеетесь на перестройку? Когда буду там, хотите, постараюсь устроить вызов?
А он ответил:
— Если б мы хотели уехать, нам прислали бы вызов и до ареста, а уж сейчас — тем более. Лучше скажи: не жалко отца? Он ведь переживает. Ты у него один…
Так и знал, что он про это заговорит. И я сказал:
— Отец уезжать не желает. У него теория: если человек может светить, он должен светить, где темно. Считает предателями тех, кто эмигрирует.
Разве неправильно я ответил? И ещё добавил, что отец старый, ему пятьдесят, а я молодой, хочу увидеть разные страны.
— Какой ты ещё дурачок, — сказал Игорь. — Я и сам в молодости бредил морями–океанами. Все понятно. Романтика. Но тебе уже девятнадцатый.
И вот этим он вывел меня из себя. Ненавижу эту романтику, про которую песни поют в передачах радиостанции «Юность»! Романтика! Мы сидели, а наискосок, на другой скамейке, не знаю, видел Игорь или нет, два парня, задрав рукава, кололись…
Наверное, не видел. Потому что говорил, что сейчас самое интересное время, что все страны мира с надеждой смотрят на нас, что скоро сделается правовое государство, мне простят попытку перехода границы. Что я должен выкинуть из головы эту глупость с израильским вызовом, получить аттестат…
Ух и разозлился я. А ещё защитник прав человека! Воображает, будто я такой уж простак!
И я сказал, что мне нечего прощать. Что любой человек, как птица, волен лететь, куда хочет и когда хочет. Понаделали этих границ! Тюрем! Психушек! Сказал, что никому не сделал зла, а мне делали все. И мать, и даже отец, то есть ты.
Игорь воскликнул:
— Да как ты смеешь?! Что ты несёшь?!
А я сказал ему. И тебе говорю. Читай, когда меня уже не будет рядом:
— Отец увлечён своими делами. Не замечает меня. Держит в стороне, ничем не делится. Что толку, что он кормит, одевает, заботится? Это его долг. Даже звери и птицы выкармливают своих детей. Но он почти не общался со мной, как с тем же Крамером, с другими людьми. Я был совсем один. От такой жизни становятся наркоманами, пьяницами. Или уголовниками. А я всего‑то хочу никому не мешать, уйти, жить своей жизнью.
— Ну ты и фрукт! — сказал Игорь. — А как ты себе представляешь — «жить своей жизнью»? Получать в Израиле или США пособие, сидеть на шее у какой‑нибудь организации, как ты сидишь на шее у отца? Что ты там собираешься делать? Ведь у тебя нет профессии. Цели. Мы все эти годы боролись, готовили перестройку. Не все можно было тебе говорить.
— В том‑то и дело, — перебил я его, — считали за маленького. Да я в свои годы понавидался и пережил побольше иного взрослого! И цель у меня есть. Может, поважнее, чем у некоторых.
— Какая цель? — спросил Игорь.
Я промолчал. Довёл до метро.
Домой возвращаться не хотелось. С тех пор как пришёл вызов, ты совсем замкнулся. Переживаешь. Понимаю. Но, как говорится, помочь ничем не могу.
Зажглись фонари. Народ валит: кто на свидание, кто в кино. Наряженные кто во что горазд. И я подумал: «Неужели у них всех есть цель, достойная свободного человека?» Точно знаю, нет такой цели. А у меня есть.
И поехал в центр на Старый Арбат, на Пушкинскую площадь. С тех пор как ушёл с последней работы, всё время там провожу. Интересно!
Кем только за эти два года не работал! После того как был лифтёром, и утреннюю почту разносил, и в булочной хлеб разгружал, и в поликлинике — в регистратуре. И курьером в издательстве. Загоняли меня на этой должности. Всю Москву объездил с их пакетами. Только вернёшься — гони в другое место. Спасибо хоть сезонка была за их счёт. А вы говорите бездельник! То, что зарплату, жалкие семьдесят рублей, тебе не давал, самому не хватало.
Как раз когда работал курьером, год назад это было, неожиданно позвонил тот самый москвич, с которым я познакомился в грузинской психушке. Помнишь, я уже писал здесь? Его взяли в горах, под Новым Афоном. Позвонил, как обещал. Не обманул.
На всякий случай не буду писать, как его полностью зовут. Володя. И все. Он старше меня. На второй год войны в Афганистане ему оторвало стопу левой ноги. Легко отделался.