Страница 14 из 19
Ну вот. Подошёл я к окошку регистратуры. А там, как всегда, очередь. Правда, в этот раз небольшая. Человек пять. Встал за каким‑то высоким мужиком с палкой, двигаемся понемногу. Наконец, подходит он к окошку, за которым сидит тётка — регистраторша в белом халате, просит:
— Будьте любезны, мне нужна справка о том, что я не состою у вас на учёте. Для поездки за границу.
Ух и позавидовал я ему! Вот, думаю, человек запросто, без всяких, окажется там. Я ещё хотел спросить: в какую страну едет?
Она потребовала паспорт и военный билет.
Он сунул их в окошко, сказал:
— У меня не военный — освобождение от воинской обязанности.
Регистраторша поглядела в документы, вскочила со стула, начала на полке толстые папки выглядывать. Вынула одну, пролистала.
— Странно, — говорит, — как это случилось, что вы до сих пор не находитесь у нас на учёте?
Он ещё смеётся:
— Потому что я ещё не сошёл с ума!
И тут она берет из стопки такую чистую тетрадочку с надписью «История болезни» и начинает переписывать в неё из паспорта его фамилию, имя, отчество и так далее.
Он как заорёт:
— Что вы делаете?! Мне нужна только справка!
А она ему:
— Не волнуйтесь, больной. Сейчас пройдём вместе в кабинет № 2, доктор вам все объяснит.
— Да я не больной! С какой стати вы завели на меня целое досье?!
— Тихо, — говорит она. — Тихо.
Выходит из регистратуры, запирает за собой дверь и, держа в руках документы и эту самую историю болезни, идёт куда‑то в коридор. И он как миленький хромает вслед со своей палкой.
Надо мне было, дураку, уйти. Я просто почувствовал, как крюк этого самого невидимого механизма зацепил его и сейчас зацепит меня.
Регистраторша вернулась, Цап рукой из окошка мой паспорт.
— А где, — говорит, — военный билет?
— Какой ещё билет? Мне семнадцать, — отвечаю. А сам думаю: «Хорошо хоть скоро от армии освободят, должны освободить».
Она нашла историю болезни, сказала:
— Поднимайтесь на третий этаж к главврачу.
Теперь, если б захотел удрать, не смог бы.
Паспорт‑то у неё! Вот система!
Пошёл и думаю: «А зачем все это надо? Нельзя было приходить. Обязан я, что ли?»
А там, у кабинета главврача, целая очередь расселась на стульях. Мамаши с детьми, которых, наверное, так же, как и меня, хотели сплавить в интернат. На вид совсем нормальные, славные детишки. Сидят притихшие, чуют, что их ждёт. И несколько взрослых.
Ждал я, ждал. Видел, как сестра принесла из регистратуры мою историю болезни.
Наконец, вызывают.
Вхожу, в кабинет. Огромный такой. Со старинным камином. Узорчатым паркетом. Посреди стол стоит. За ним жирная старуха — главврач с накрашенными губами. Сбоку — медсестра.
— Садись, — говорит старуха. — Что ж ты, голубчик, наделал?
Начала листать какие‑то бумаги. Что‑то переписывать в мою историю болезни.
Потом спрашивает:
— Интересуешься пейзажами Венеции?
— Нет, — говорю, — уже не интересуюсь.
— А головные боли у тебя бывают?
— Нет, — отвечаю, — не бывают.
— Странно…
И тут в кабинет вламывается этот хромой с палкой. Страшно было на него смотреть.
— Что у вас тут происходит?! — кричит. — Да я вас всех тут, . всю вашу лавочку разгоню к чёртовой матери!
— В. чем дело? Как вы смеете врываться? — говорит старуха.
— А вы как смеете нормального человека записывать сумасшедшим? Что у вас тут вообще делается?! Это вам не бериевские времена!
— Спокойно, — говорит старуха. — В чём все‑таки дело? Присядьте, больной.
— Какой я вам больной?! Сами вы тут все сумасшедшие!
— Конечно, больной, — говорит старуха. — Смотрите, у вас по лбу пот катится, руки дрожат… Все признаки неуравновешенного состояния психики. Разве не так?
Он так и плюхнулся на стул у окна. Молчит.
— В чём все‑таки дело? — снова спрашивает старуха. — Вы Нам мешаете.
— Ну и ну, — говорит, — я пришёл в спокойном состоянии за справкой. Для турпоездки в Австрию. Это у вас меня довели до того, что действительно дрожат руки. У меня в детстве был полиомиелит, детский паралич. И я давным–давно освобождён от воинской обязанности по группе первой, статья девять
— Извините, голубчик, — перебивает старуха. — Эта статья говорит о тяжелейшем поражении головного мозга. И мы вам с таким заболеванием справки дать не можем. И обязаны поставить на учёт в нашем диспансере.
Тут он встаёт, подходит к самому столу и говорит прямо в её старушечье накрашенное лицо:
— Я только что дозвонился в военкомат. Мне сообщили, что лет двадцать назад все номера статей переменились. «Девять–а» теперь, действительно, — заболевание головного мозга. А у меня нога больная. Понятно? И вы должны, обязаны быть в курсе дела. Или вы профнепригодны?
И старуха, и медсестра, и даже я поняли, что он не врёт. Видел бы ты, как лицо главврача пошло пятнами.
Наконец старуха пришла в себя.
— Если это так, вам придётся спуститься на второй этаж, пройти экспертизу ВТЭК.
— Мне нужна справка о том, что я у вас не на учёте. А не экспертиза! — Он начал опять наливаться злостью.
И тут медсестра говорит:
— Они в полвторого кончают работать. Идите. Иначе опоздаете.
Он как вылетит из кабинета!..
Не знаю, чем у него все это дело кончилось. А у меня, ты знаешь, кончилось пострашней.
— Видишь, голубчик, какие люди неуравновешенные бывают, — говорит старуха. — Лечиться надо. И тебя будем лечить. Поедешь сейчас в больницу. Там тебя обследуют, подлечат.
— В какую ещё больницу? — говорю. — Я здоров.
— Нет, голубчик, болен. Опасно болен. Здоровые советские люди не нарушают государственную границу, не хотят увидеть Венецию и Маргарет Тэтчер.
Так вот и замкнулся этот круг, который начался в Сухумской комендатуре.
Как я ни бился, как ни доказывал, что пограничники заставили написать эту глупость, ничего не вышло.
Минут через двадцать два дюжих медбрата впихнули меня в санитарную перевозку с зарешеченными окнами, которая стояла во дворе психдиспансера. Там уже было набито.
Повезли. Через центр города в Сокольники.
Какой‑то армянин, сидевший рядом на лавочке, сказал:
— Сегодня пятнадцатое февраля. Через десять дней — Двадцать седьмой съезд. Всегда перед съездами и праздниками забирают.
Окна с решётками, двери без ручек, запираемые санитарами, медсёстрами и врачами на ключ, похожий на железнодорожный. Как у проводников. Эта обстановочка стала для меня уже привычной.
Таблетки, как прежде, выбрасывал в туалет. А вот от уколов избавиться не удавалось.
От них мы делались сонные. Всё время хотелось спать.
В первый же день я уговорил одну бабку–санитарку, чтоб позвонила тебе, сказала, где я нахожусь.
А на другой, помню, разбудили меня часа в два, говорят: «Иди в комнату для свиданий с родственниками. К тебе пришли».
Ну и вид был у тебя! Хмурый, злой.
Помнишь, сколько набилось народа — те, кого вызвали из палат, и те, кто пришёл со своими сумками и авоськами. Теснотища. Все стулья заняты. Кто плачет, кто пьёт кефир прямо из бутылки. Санитарка сидит, наблюдает, чтоб не передали, чего не позволено.
А ты смотришь на все это злыми глазами, словно запоминаешь. А мне, как в песенке, всё равно, не боимся мы волка и совы. Стою с тобой в углу, ем бутерброды и яблоки, которые ты принёс, и вижу, что мы одного роста. Что я стал такой же, как ты. Но только ты — ребёнок. Не понимаешь, как жизнь устроена на самом деле.
Ты все рвался поговорить с врачом, с дирекцией больницы: на каком, мол, основании меня здесь заперли. Ну, поговорил, ну и что?
А я заранее знал: не отпустят. Мне уже тут объяснили бывалые люди: пройдёт съезд, дней через десять выпустят. До Первого мая… Раз уж подцепил этот ихний крючок, так будет на всю жизнь.
Жалко на тебя было смотреть, когда ты уходил. Когда санитарка отперла тебе дверь. Ты оглянулся…
И тут я вспомнил, как несколько лет назад (ещё был жив дедушка Лева) к тебе пришли в гости два профессора из США — муж и жена, совсем старые люди. Кажется, их прислал Артур Крамер. Они интересовались этой самой парапсихологией.