Страница 13 из 19
Усадили за стол, как какого‑то именинника или героя. Угощение было классное — икра, шпроты и сардины, французский сыр, впрочем, вонючий, цыплёнок табака. Густав, он хорошо говорит по–русски, предложил выпить коньяка из красивой бутылки, да ты ведь знаешь — ненавижу спиртное, как и курево. Я отказался. Зато приналёг потом на апельсины, замороженную клубнику. Даже для пробы растворимого кофе выпил, заграничного. Не понравилось. Приналёг на «кока–колу» — отличный напиток!
Конечно, я им ничего не сказал, ну, про то, что пытался перейти границу. Просто, мол, поехал в Сухуми море посмотреть, а меня поймали, посадили в психушку.
— Суд был? — спросил Густав.
Когда услышал, что суда не было, удивился. Сказал, что ни у них, ни во всём цивилизованном мире так быть не может. А я про себя подумал: «Это ещё счастье, что его не было. Сидел бы сейчас в тюрьме».
А тогда я сидел с ними вместе, угощался, впервые в жизни смотрел по видео фильм ужасов с Майклом Джексоном, который выступал в маске с длинными клыками.
Было вовсе не страшно. Наверное, уже ничего не страшно тому, кого запирали в мусорном баке, кого выгоняла в метель родная мать или, затащив в туалет медучилища, били между ног — отнимали стипендию… Я уж не говорю об интернате для идиотов и психбольнице. О том, как меня бил майор в комендатуре.
Всё помню. Ничего не забываю.
Постепенно выяснилось, что Марина с моим двоюродным братом Антоном только что прибыли на две недели по гостевой визе. А Густав чуть ли не раз в месяц прилетает из Стокгольма по делам фирмы. Что у них там и свой дом, и своявилла на озере. Что уже ездили на своей машине в ФРГ, в Грецию. Привезли в подарок старикам видеомагнитофон, телевизор цветной японский. Несколько чемоданов барахла. Матери подарили дублёнку, туфли, электронные часики.
Обидно мне стало. Думаю, отделались кроссовками и рубашкой с галстуком.
Антону тогда шёл шестнадцатый, на год меня младше, а видел бы, как он одет, — с иголочки. Уж не говорю о Марине. Разодета в пух и прах, украшения так и сверкают. Не знаю, где она подцепила этого Густава. Если б не акцент — обыкновенный лысоватый толстяк в подтяжках, ни за что не догадаешься, что иностранец.
Только стал подумывать, как бы чего‑нибудь ещё выцарапать, как мать стала поглядывать на свои новые часики, говорить: «Поздно уже. Тебе далеко ехать…» Боялась, что бабушка оставит меня ночевать или я напрошусь к ней.
Ух и завидовала она своей младшей сестре! Уверен: сто раз просила познакомить с каким‑нибудь таким же тузом.
Что делать! Я встал из‑за стола, начал прощаться. А бабушка просит: «Погоди немного. Сейчас поглажу, возьмёшь своё белье».
И как‑то получилось, что мы с этим Густавом ненадолго остались вдвоём.
Он' всё недоумевает:
— Как это: посмотреть море — и за это в психиатрическую клинику?
Тут я его в упор спрашиваю:
— Умеете хранить секреты?
— О да! — отвечает.
— Так вот. Я переходил государственную границу. И меня арестовали, — сказал, сам удивился, к чему я это делаю. Будто хвалюсь.
Он опешил. Потом спрашивает:
— Зачем?
— Хотел бороться за права человека в Советском Союзе. Как Игорь и Тоня. — Я назвал их фамилию. — Слышали таких?
— Конечно, — кивает. — Конечно. Они сосланы. Весь мир их знает.
— Это — мои знакомые, — говорю. — Друзья отца.
— Вот как?! — Он с уважением посмотрел на меня. — Очень храбрые люди. А твой отец тоже диссидент?
— Нет, — говорю. — Он знает другой путь. Спасения нашей страны и всего человечества.
Ты не злись. Я, правда, гордился тобой, когда рассказывал, как ты пишешь свою книгу, лечишь и вылечиваешь людей биоэнергией, как бедствуешь.
Тут опять появились Марина, мать. Бабушка со стопкой чистого белья и моей сумкой.
Когда прощались, этот Густав улучил момент, чтоб никто не видел, сунул мне авторучку, шепнул:
— Отцу презент.
В лифте я разглядел. Это был «Паркер» — шикарная шариковая ручка. У тебя такой сроду не было. Честно говоря, решил оставить её себе. В общем, расслабился я у своих родственников. Зато когда подходил к дому, снова всё навалилось.
Шёл уже первый час ночи. Открывая дверь своим ключом, услышал, как ты стучишь на пишущей машинке. Думал, ты не заметил моего прихода. Разделся. Вошёл в свою комнату. Чудно было войти в неё и не увидеть дедушки…
В этот миг ты обнял меня за плечи, повернул к себе, прижал, заплакал. Я увидел: голова у тебя поседела.
Я сунул тебе авторучку. А ты даже не поглядел на неё. Повёл в кухню ужинать. Там уже было все накрыто.
Есть мне не хотелось. И тогда ты сказал:
— Поздно. Ложись спать. Утром поговорим.
Не думал я, что ты меня так встретишь. Хорошо было засыпать в своей комнате на своей тахте, укрытым одеялом с чистым пододеяльником.
Первые дни и даже недели у нас пошла отличная жизнь. Ты не приставал ко мне, не спрашивал. Только один раз у тебя вырвалось: «Как же ты мог пойти на такое? И почему они мне ничего не сообщили?»
Оказалось, что пока я мучился в медучилище, шатался по театрам и кино, пока ездил в Таллинн и в Сухуми, сидел в психбольнице, началась перестройка.
Ты показал мне письма, которые присылали из ссылки Игорь и Тоня. Мы вместе собрали им посылку из круп и вещей, вместе ходили на почту отправлять. Вместе читали газету «Известия», смотрели по телевизору программу «Время».
Теперь мне уже не надо было лезть под одеяло слушать мой приёмник. Никто не мешал.
Утром вставал поздно. Заходил к тебе в комнату. Был февраль. Твоя оранжерея светилась неоновым светом. Цвели орхидеи, ты работал за своим столом.
Однажды я спросил:
— Сколько лет ты пишешь свой роман?
— Кажется, шестой год, — ответил ты. — Знаешь, появилась надежда, что его напечатают. Скоро кончу. Попробую.
— О чём все‑таки роман?
— Не могу, не умею коротко сформулировать… Видишь ли, и на Западе люди несчастны. Дело не в обилии еды и других товаров. Сколько и у них самоубийств, преступности. Их путь — бездуховный. Но и наш не дал людям счастья. Есть третий путь. Это — путь раскрытия огромных возможностей каждого человека. Я сам вместе с Артуром Крамером и его учениками иду по этому пути. Невозможно переделать мир, не начав с себя. Не открыв себя влиянию Бога.
Примерно так ты ответил.
И тогда я сказал:
— Я тоже хочу лечить людей. Тоже хочу стать как ты. Почему за столько лет ты мне ни разу не читал роман, не развивал мои возможности?
— Кончу — дам прочитать. Это было просто опасно, — ответил ты. — Теперь, кажется, можно. Только ведь я не зря определил тебя именно в медучилище. А теперь что ты думаешь делать? Вечно ноешь, брюзжишь. То Сталин тебе виноват, то мать, то вообще эпоха. А ветер, между прочим, дует всегда. Как говорил индус Вивекананда, он дует одинаково для всех судов. Просто одни распустили паруса, другие — нет…
Видишь, к чему ты свёл тогдашний наш разговор. Скучно мне стало. И завидно. У тебя появилась надежда. А у меня?
Числа восемнадцатого февраля раздался телефонный звонок. Спрашивали меня. По имени–отчеству. Женским голосом. Просили на следующий день прийти в диспансер. Тебя не было дома. «Чего они от меня хотят? — подумал я. — Придётся куда‑нибудь устраиваться».
Пошёл по улицам читать на досках «Мосгорсправки» объявления. Призывали учиться на каменщика, на токаря, на маляра,' продавца. Никто не приглашал учиться на дипломата. Списал в записную книжку несколько телефонов училища официантов и училища поваров. Подумал, хоть буду при этом питаться, отцу станет легче.
Видишь, я думал и о тебе, думал!
На другой день поехал к двенадцати в психдиспансер.
Старинный такой особнячок. Да ты там был. Знаешь. А уж мне приходилось раньше бывать не один раз — и когда в школе учился, и в медучилище: вызывали ведь через каждые полгода, беседы с врачом, выписка рецептов на лекарства, которые я никогда не ел. И ты, в отличие от матери, никогда не заставлял меня этого делать.