Про тебя

Я не задал ни одного вопроса. Сидел, слушал.

Вдруг у Иры вырвалось: «Я, наверное, плохая мать, мало уделяю внимания дочке. Тщеславна. Хочу известности. Завожу романы, все ещё надеюсь найти мужика, опору в жизни…»

Она уехала, оставив мне свой телефон. Попросила разрешения звонить, чтобы я на расстоянии подлечивал, если ей будет худо.

И действительно, позвонила примерно через полгода. Потом ещё раз через год. Говорила, что боли исчезают прямо во время разговора со мной.

Вот к этой внушаемой, впечатлительной Ире с её дочкой я и еду сейчас мимо чистеньких заводских корпусов, оплетённых разноцветными трубопроводами.

Впечатление, что Париж совсем рядом. Как счастлив в эти минуты был бы мой умерший приятель… А я что‑то не чувствую особенного волнения. Жизнь не раз отрезвляла. Я уже битый волк.

Гораздо важнее для меня встреча с Кристо Хесусом.

Встаю, оставив свою старую сырую рубашку на подлокотнике кресла, перехожу в отделение для некурящих, чтобы ещё раз увидеть этого человека.

Вагон полон людей. Те же цыгане. Другие пассажиры. Складывают газеты, собирают сумки. Прохожу вагон из конца в конец. Кристо Хесуса нет. Видимо, сошёл вместе с семьёй где‑нибудь на предыдущей станции. Словно и не было никогда, только рубашка его на мне. Синяя, вельветовая.

Поезд вплывает под своды вокзала. Перрон. Лица встречающих.

Спрыгиваю со ступенек вагона. Озираюсь. Иры нет.

Иду вдоль поезда, вхожу в пестроту вокзального зала. Кафе, ресторанчики, киоски, кассы. А вон, справа отсек с телефонами–автоматами под прозрачными пластиковыми колпаками.

Всюду занято. Жду, пока пожилой, профессорского вида темнокожий месье в очках с золотой оправой закончит разговор. Достаю из кармана куртки записную книжку, телефонную карту. Восемь цифр телефонного номера — единственная ниточка, связывающая с Ирой.

И опять кажется — ты видишь меня. Стоящего в куртке, в рубахе Кристо Хесуса среди праздничной суеты парижского вокзала, и ничего не страшно.

Поэтому я не особенно огорчаюсь, когда, набрав заветный номер, слышу длинные гудки. Иры нет дома. Что ж, выйду в город, позвоню откуда‑нибудь ещё раз. В крайнем случае, переночую на скамейке или в метро.

Но не успеваю повесить трубку, как в ней возникает прерывистый голос Иры.

— Это вы? Какое счастье! Я вас встречала. Куда вы делись? Хорошо. Сейчас я купаю Женю. Смогу приехать за вами только через полтора часа. Ждите меня, скажем, у входа на платформу номер два. Стойте прямо под табло с номером два. Никуда не отходите, ради Бога! Договорились?

Вешаю трубку. Гляжу на часы. Половина восьмого. Значит, она приедет в девять. Не торчать же мне все это время у платформы. Когда рядом Париж.

Выхожу из здания вокзала. Замираю на верхней ступеньке. Передо мной площадь. В круженье автомашин. В первых вечерних огнях фонарей, реклам.

А солнце ещё светит. А идти в густом потоке толпы привычно, словно, обдаваемый прибоем французской речи, я жил здесь всегда.

Площадь Лионского вокзала обнимает меня, как родная.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Все‑таки это удивительно. К этому невозможно привыкнуть. Лежу на кушетке в тёмной, узкой комнате. Сквозь прорези жалюзи из окна сочится утренний свет.

Снова приснилось лицо смуглой, белозубой девушки. Смеется!

Интересно, что сказал бы по этому поводу Фрейд? Или Сократ? Что оба они сказали бы по поводу прежнего появления во снах соломенного подстаканника? Который после того, как я обнаружил его во Вроцлаве, больше не снится.

Бывало ли с кем что‑либо подобное? В тот момент в умывальной комнате во Вроцлаве стало мне жутковато. Да и теперь испытываю ощущение человека, подвластного какой‑то неконтролируемой им стихии.

Вспоминается, как однажды мчался в байдарке по бурной, порожистой речке в Карелии, выронил мокрое, скользкое весло, А меня несёт. А впереди порог, обрывающийся водопадом…

И сейчас похожее ощущение: попал в Поток. Главное — довериться. Не сопротивляться, не суетиться. Несет! Тем более, суетись не суетись, сны свои я контролировать не могу.

Вскакиваю с кушетки, поднимаю жалюзи. Яркий свет Парижского утра заливает комнату. За окном по тихой улочке бредёт седобородый человек с бутылкой, прикладывается к ней на каждом шагу.

Думал ли я, что оказавшись в Париже, буду ночевать совсем не у Иры?

Одеваюсь. Тихо прохожу коридорчиком в ванную комнату. Итак, моя зубная щётка, бритвенные принадлежности — всё осталось в сумке. Вместе с подстаканником. И что самое ужасное, с пистолетом! Лучше не вспоминать.

В ванной хаос, какой бывает, когда в семье маленький ребёнок. Раскрытая стиральная машина набита одеждой. В тазиках замоченное белье. На верёвке сохнут колготки, зелёный комбинезончик.

Ухитряюсь принять душ.

…Вчера, приехав за мной на Лионский вокзал, Ира первым делом объявила, что к ней нагрянули на сутки хозяева квартиры — возвращаются из Греции в Канаду. Усадила в машину, повезла по вечерним, сияющим огнями улицам в какой‑то индийский ресторанчик, где официантов было больше, чем посетителей, угостила ужином: салат, креветки в тесте, курица с рисом под острым соусом. Да ещё бутылка белого вина, да ещё кофе. Так я впервые за день поел.

Мало того, что Ира не позволила мне заплатить по счету, она потребовала железнодорожный билет и заставила меня взять 260 франков, которые я на него истратил. А потом отвезла ночевать куда‑то на улицу Каскад к своей знакомой Нине.

Хотя Нина была предупреждена, встретила она нас испуганно.

Ира тотчас уехала, сказав, что завтра к часу дня заедет за мной и повезёт на обед к своим друзьям, где я должен буду посмотреть какую‑то больную. Чувствуя себя обязанным, я и не подумал отказаться.

Девять часов утра. Обидно торчать в комнате. Кто их знает, когда они тут просыпаются… Осторожно, боясь кого‑нибудь разбудить, спускаюсь по железной винтовой лестнице двухэтажной квартирки.

Нина отрешённо сидит на нижней ступеньке. Встает, пропускает меня в кухню.

— Хотите чай или кофе?

— Доброе утро. Если можно — кофе.

Так же безучастно готовит на плите кофе, наливает из кофейника в чашку, ставит передо мной на стол, подаёт круассан — рогалик с марципаном.

— Спасибо. А вы?

— Уже.

— Рано встаёте?

— К восьми. Отвела Олежку в садик. — Она снова садится на лестничную ступеньку и, хотя я ни о чём больше не спрашиваю, все так же отрешённо докладывает: — Живем тут девять лет. Муж работает в русской газете. Сейчас он в командировке. В Москве у меня мама. Раз в год, на Пасху, летаю её навестить. Чаще не получается. Не можем себе позволить. У Олежки дискинезия. У мужа порок сердца.

— Ниночка, вы не работаете?

— Кончила ленинский педагогический. Преподаватели русского языка и литературы здесь никому не нужны.

Она замолкает, глядит, как я допиваю кофе. Рядом со мной на столе стоит вазочка с сухоцветами, покрытыми пылью.

— Что если я выйду погулять? Ира приедет за мной в час. А я ещё не видел Парижа. Кстати, только сейчас вспомнил, где‑то здесь живёт мой бывший одноклассник Валерий Новицкий. То ли писатель, то ли журналист. Знаете такого?

— Муж его знает. Хотите позвонить?

Она приносит истрёпанную телефонную книжку, с трудом находит номер.

Валеру я не видел давным–давно, лет пятнадцать. Любопытно, что стало с энергичным усатым красавцем, женившимся на какой‑то иностранке и уехавшим в Париж завоёвывать мир? Эгоцентрик, всё время говорящий только о себе, он был талантлив, плодовит. Мог за месяц написать целую повесть. Не печатали его.

Нина приносит и телефон с длинным шнуром. Снова садится на ступеньку лестницы.

Валерка дома. Он рад моему звонку, поражён тем, что нахожусь во Франции. Знает, где живёт Нина. Приедет к одиннадцати, часа через полтора.

— Нина, что если я все‑таки выйду пока погулять?

— Пожалуйста. Дорогу назад найдёте?

— Как‑нибудь.

Надеваю просохшую куртку. Выхожу из квартиры, запоминаю номер. Спускаюсь с четвёртого этажа по узкой мраморной лестнице, выхожу из подъезда, запоминаю и номер дома. Солидный буржуазный дом в мощном ряду таких же.