Корделия

Итак, я промолчал и лишь меланхолично осведомился — в чем она предполагает дебютиррвать.

— Вы знаете водевиль «Вспышка у домашнего очага»… «Le mari dans du coton?» Ну, вот я в нем играю роль взбалмошной жены… Надежда Николаевна находит, что эта роль должна мне очень удаться… Надежда Николаевна Синеокова — известная любительница… Вы, вероятно, слыхали… Что же вы не отвечаете и смотрите исподлобья, как волк? Ну, конечно, слыхали… Кто из театральных ее не знает!

— Никакой Синеоковой я не знаю, а я знаю одно: что перейти от «Короля Лира»… к переделочному водевилю — это такой шаг… такой шаг…

— Который ведет к погибели! — драматически подсказала за Меня Нейгоф. — Так, по-вашему?

И заметя, что я мрачно сверкнул глазами на ее иронию, продолжала добродушно:

— Вот видите ли, что я вам скажу на это… Вы, Сакердончик, очень милый, очень добрый, ну, словом, я вас очень люблю… Только не сбивайте меня вы ради самого бога вашими классиками… Ну какая я в самом деле Корделия?.. Я Фру-Фру, Перикола… все, что хотите, только не Корделия… А что я тогда так удачно прочла, так это чисто случай… Когда мы с maman были за границей, мы во Флоренции видели «Лира» с Росси… Корделию играла какая-то тоненькая и очень миловидная итальяночка… фамилию теперь не помню… Макарони или Лацарони — наверное, что-то в этом роде… Ну, так тогда нам с maman ее игра очень понравилась… так это у ней все выходило грациозно… душевно-грациозно. Вот maman потом мне говорит: «Что бы тебе, Марта, попробовать себя в Корделии. Это такая деликатная роль…» Вот я себя и попробовала. Нашел на меня такой удачный момент. У всякого в жизни бывают свои удачные моменты… А только это вовсе не мое амплуа… Это мнение и мое собственное, и maman, и Надежды Николаевны… все, все наши добрые знакомые в этом уверены! Фуй, вы опять смотрите исподлобья… Я терпеть не могу, Сакердончик, когда вы смотрите исподлобья… У вас такие светлые, хорошие глаза, к которым идет только улыбка… Ну, улыбнитесь же, Сакердончик, улыбнитесь, а то я вас брошу и пойду в Перинную линию, в № 7… А вы знаете, номер седьмой — это такой роковый номер для дам, что раньше часу оттуда не выберешься и непременно купишь какую-нибудь дрянь. Ну-с, что же?

Нечего делать, я улыбнулся, хотя случайное причисление меня к «недобрым» знакомым уязвило мое самолюбие самым серьезным образом. Но Марта ничего этого не замечала и с неослабевающей энергией продолжала отстаивать и расписывать передо мной свой новый кружок.

— Одно, что там ужасно — это интриги. Ах, если бы вы знали, какие там интриги. Не далее как на вчерашней репетиции чуть не вышел скандал… Надо вам сказать, что, кроме «Вспышки», идут два акта из «Горе от ума», и Софью и Лизу играют сестры Трамбецкие — известные кружковые сплетницы. Между тем дежурным старшиной в тот вечер был статский советник Шалашников. А этот самый Шалашников, надо вам сказать, давно добивался роли Софьи Павловны для своей жены. Вот он и задумай отомстить семье Трамбецких… Вы знаете, что он сделал? Вы просто не поверите! Он выкрал перед самой репетицией из суфлерской будки экземпляр «Горе от ума»… Это статский-то советник! До чего может довести любовь к своей дражайшей половине! А Трамбецкая, оказывается, выследила и подняла за своих детей целую историю. Кричит на всю залу, что доведет дело до градоначальника — просто срам! Еле удалось ее успокоить. И все-таки я вам скажу, что, несмотря на интриги, наш кружок — милый, милый и милый!!

И видя, что я еще недостаточно пленен описанными прелестями, весело откашлялась и продолжала живописать:

— Во-первых, он уже потому милый, что там все светские люди… это, разумеется, отражается во всем… («Даже в поступке статского советника Шалашникова», — подумал я про себя.) В игре, в mise en scХne [2] — во всем господствует самый изящный тон… А это очень важно… очень! И потом, знаете, у кружка есть свой оркестр — из любителей и любительниц. Это просто курьез, что такое этот оркестр! (Марта детски-радостно расхохоталась.) Вы только представьте себе: на барабане играет некий седовласый адмирал, на тромбоне зудит один модный адвокат, а две первые скрипки изображают две старые девы… любительницы… Умора!.. Вы непременно должны прийти посмотреть, что у нас такое происходит. Да то ли еще у нас бывает!.. Вы знаете, мы ставим не одни оперы и драмы, но и балет, настоящий балет, как следует — в трико, с коротенькими юбочками и разными там пуантами и ронжамбами. И премило выходит… и все кружковые… даже один драгунский полковник в нем участвует… Некий Каташихин. Вы, может быть, знаете? Ах, какая талантливая личность!!. Хохотун, анекдотист… ну, словом, душа общества. И, вообразите, какое совпадение?!. На днях я его вижу в «Пахите» в трико, в розовых башмачках, выделывающим там разные антраша. А на другой день встречаю на Малой Садовой, едущего на развод, — в густых эполетах, в регалиях, каска с султаном… Я ему кланяюсь… А он мне вот так… по-балетному… ручкой. Прелесть как весело!.. Нет, что вы там ни говорите, а я повторю в десятый раз, что наш кружок — милый, милый!!

Что мне было отвечать на этот грациозный, но легкомысленный лепет, обличавший, незаметно для себя, злее всякой щедринской сатиры, все пустозвонство господ свободных любителей. Да и до обличенья ли мне было, мне, двадцатидвухлетнему юноше, находившемуся бок о бок с любимой женщиной, с которой я не виделся с лишком полгода. Если б я и решился на обличение, это было бы не только грубо, но вовсе глупо. И я молчал как виноватый, упиваясь ее звонкой болтовней, любуясь ее жгучими глазами, радуясь на стройность ее стана, на неуловимую грацию всех ее движений. Понемногу я совсем забыл и о целях искусства, и о цели моего путешествия — покупке гримировочного ящика — и вместе с Мартой весь отдался жизнерадостному созерцанию окружавшей нас предпраздничной сутолоки. Меня тогда детски радовало все, каждая мимолетная подробность: и стоявшие у панели извозчики, краснощекие, оживленные, с бородами, опушенными инеем, выглядывавшие издали совсем святочными дедами; и веселые толпы детей, жадно прилепившиеся к витринам игрушечных магазинов; и неизменные в гостинодворской сутолоке захудалые немецкие мамаши в своих продувных собачьих шубках, с героическим терпением обшмыгивающие добрый десяток магазинов, чтобы купить в результате на тридцать копеек глицеринового мыла или зубного порошку, — все восхищало, все.

Случайно взгляд Корделии упал на торговца глиняными фигурками, мылом, гребенками, всякою дешевою мелочью. Бог знает почему ей приглянулся толстенький глиняный немец с цилиндром на голове и зонтиком под мышкой. Немец, действительно, имел очень живое и умильное выражение и был быстро сторгован за двугривенный.

— Это вам от меня, Сакердончик… на елку. Возьмите эту немчуру и поставьте на свой письменный столик, и, когда вам будет скучно, смотрите на него и вспоминайте о вашей Корделии… А теперь мне пора… maman ждет меня к обеду и наверное сердится. И потом, видите, как метель поднялась. Вас я не приглашаю к нам, потому что у maman последнее время ужасная мигрень и она просто на себя не похожа. — Марта запнулась и как будто немного сконфузилась за свое негостеприимство или по какой другой причине — мне тогда было невдомек. Затем она коротко вздохнула, протянула мне обе руки и быстро проговорила: — Ну, прощайте… Мне пора, пора!.. На мой дебют, смотрите же, непременно приходите — вы знаете, как я дорожу вашим отзывом. Я вам пришлю и афишу, и билет… Слышите, приходите?..

— Клянусь на мече моем!.. — произнес я торжественно.

— Вы все с вашим Гамлетом… Нет, вы положительно неизлечимы!..

И Марта быстро скользнула из-под гостинодворского навеса и на панель, а затем — не успел я оглянуться — очутилась на другой стороне, около часовни.

— До свиданья, Сакердончик! — крикнула она оттуда.

И хотя поднявшаяся снежная метель скрыла ее от меня, но я еще долго стоял на том заветном месте, где она со мной простилась… и вручила рождественского немца. Я испытывал необыкновенный прилив сердечных ощущений. Радость жизни захватывала меня всего, кипела и играла во мне, подобно бушевавшей перед глазами снежной вьюге. Душа моя была переполнена…

2

Мизансцене (фр.).