Страница 16 из 22
Дверь отворилась, и на пороге появилась крепкая румяная девушка, повязанная под горло белым платом с выбивающимися из-под него тонкими прядями русых волос. Он узнал ее, будто много-много раз до того видел, но вдруг с удивлением понял, что не знает, как же ее зовут. Увидев, что он пришел в себя, девушка заулыбалась. Обернулась назад:
— Очнулся, голубчик!
Быстро вошел Николай Михайлович, а следом невысокий худой мужичок с эспаньолкой — по виду и по говору лекарь.
— Жив, слава Богу! — обнял его Николай Михайлович, — Говорил я вам: этот парень ого-го какой крепкий, настоящий сибиряк, такой в огне не горит и воде не тонет!
Да уж! Вы бы его еще побольше на таком-то морозе с воспалением легких потаскали! — фыркнул доктор, — И так чуть живого привезли, две недели без памяти провалялся.
Как…две недели? — хотел было вскричать Коля, но губы еле шевельнулись.
Пить! Он пить хочет! — бросилась к нему девушка. Теперь Коля заметил, что она сильно похожа на лекаря.
Не квохчи уже, Таня, — отмахнулся лекарь, — Коли до сих пор жив остался и в себя пришел, стало быть, жар-то и спал. Выживет теперь, бульоном его куриным корми, настой багульника и алтея трижды в день, как я наказал. Да вставать не давай до времени. Пойдем, Николай Михайлович!
Лежи, лежи, — девушка заботливо поднесла кружку с брусничным морсом к самому его рту, — Тебе тятя лежать велел, не то лихорадка вернется!
Я не… — Коля хотел сказать, что он не младенец, чтобы средь бела дня на кровати валяться, но не сумел и снова полетел в темноту.
— Таня…
— Да, Коленька?
Глаза у Тани большие, ясные и голубые. Как небо за окном. Всю вторую половину января шел снег, но с первыми февральскими денечками выглянуло солнце, и Коле казалось уже, что в нем таится ожидание весны.
— Где Герман Федорович?
Папа? Так они с Николаем Михайловичем уехали, ты спрашивал уже.
Это ж неделю назад было. А он ведь не до Хабаровки…
Да нет, его в двадцать третью станицу вызвали. Дети там по станице мрут, хворь какая-то напала…
Так что, нет его?
Нет еще…
Ты ему передала, что я… что я разузнать его просил?
Передала, — Танины глаза становятся грустными и совсем-совсем прозрачными, словно вода в ручье, — Найдет он твою Настасью.
Хорошо. Только ты сразу мне скажи, как он вернется.
Скажу, — Танины пальцы ловко латают ему рубаху. Девушка опустила лицо и сейчас, когда неяркий свет из окошка падает на ее чуть подрагивающие ресницы, на вечно выбивающиеся из-под платка русые пряди волос, она кажется по-особенному красивой.
Должно быть, до Хабаровки здесь неделю и выйдет, — говорит Коля, размышляя вслух, — Николай Михайлович поехал свои отчеты и нашу коллецию в Иркутск переправлять, а собранного уже на пудов десять набралось, не меньше.
Да пожалуй быстрее выйдет, — Таня сосредоточенно прищуривается, откусывая нитку, — На санях по льду не то что летом на лодке. Дней за пять до Хабаровки доезжают. По восемьдесят верст перегоны делают!
Значит, и он уж приедет скоро!
Наверное, если ничто не задержит…
Разговор опять повисает и Коля не знает, что еще сказать. Танины щеки вспыхивают румянцем.
— Я вот тут подумала…
Ее прерывает звук хлопнувшей где-то в доме двери.
— Это тятя! — по-детски расцветает девушка, забыв о необходимости вести себя солидно, — Тятя приехал!
Коле пришлось долго ждать, пока она вернется. Уже стемнело, когда у двери раздались шаги. Коля приподнялся на локте, ожидая, что сейчас войдет Таня, но вместо нее появился сам Герман Федорович. Коля подивился произошедней в нем разительной перемене: весь он осунулся и будто высох, усталые покрасневшие глаза смотрели нерадостно.
— Здравствуйте, — сказал он неловко, — Как съездили?
Коклюш, — отрывисто сказал Герман Федорович, быстро и аккуратно приподнимая ему рубаху и прикладывая к груди стетоскоп, — Только время зря потратил, матерям напрасные надежды вселил. Восемь смертей за неделю. Все — дети.
Коле показалось — или чуткие пальцы врача задрожали?
— Простите…
Узнал я для тебя, что ты просил, — резко, шумно выдохнув, сказал доктор, — Через Таню передавать не стал, срамно ей такие вещи знать. Увезли эту твою Настасью. Трактирщик сказал, что едва мать за нее деньги сговорила, проиграли ее в ту же ночь в карты какому-то проезжему. Был я и у матери ее, у нее как раз от коклюша младшенький помер, а остальные, — тьфу, тьфу, — на поправку пошли, хоть от голода чуть живы, денег-то за Настасью и нет уже. Куда девушку увезли — сама не знает. Человек, говорит, был проезжий, и вроде бы ушел вниз по Уссури. Обещалась дать знать, если весточку пришлет, только что-то я сильно сомневаюсь, что будет у девицы такое желание Так что и здесь хлопоты твои понапрасну.
Коля кивнул. Он не слишком-то надеялся отыскать след Настасьи — просто что-то внутри нет-нет да свербило при мысли о ней. Теперь вот все, конец.
— Так-с, молодой человек, поздравляю вас, хрипов больше не слышно, — Герман Федорович спрятал стетоскоп, — Понемногу можешь подниматься, но еще пару дней наружу не выходи, да и потом поберегись с неделю. Воспаление легких — не шутка.
Николай Михайлович говорил, на Ханку в середине февраля идти собирались, — сказал Коля.
Ну, если будешь себя блюсти, пожалуй, и выздоровеешь к этому сроку окончательно. Но только делать как я сказал — строго!
Слушаюсь!
А пока — попрошу вечером к общему столу. Ой, а портки-то твои где? Таня унесла, чтобы вставать не порывался? Ха-ха-ха! Строгая она у меня, тятя сказал лежать — значит, лежать будешь! Таня! Неси портки, я пациента выписал! Та-ня-а!
Николай Михайлович вернулся еще через неделю, и к этому моменту Герман Федорович окончательно определил Колю как здорового. Едва услыхав эту радостную весть, Николай Михайлович велел немедленно укладываться. Уезжал Коля с грустью и искренне сказал на прощанье Герману Федорович и Тане, что будет по ним скучать. Таня вдруг расплакалась и убежала к себе, а Герман Федорович стал смотреть строго. Так что прощание вышло неловким, а Николай Михайлович долго чему-то усмехался в усы.
Путешествие на санях до Камень-Рыболова и впрямь было куда легче летнего, — санный тракт не петлял, как пароходик, по руслу Сунгачи, а шел напрямик. По укатанному снегу лошади шли споро, и в сани можно было положить нагретых с ночи на костре кирпичей, чтобы не мерзли ноги. Ласточка, соскучившись по просторам, чаще не лежала в ногах, а спрыгивала с саней и весело неслась за ними следом. Николай Михайлович тоже был весел, рассказывал, как ездил в Хабаровку и строил планы насчет летней экспедиции в Манчжурию к хребту Чан-Бо-Шань.
— Там, говорят, есть места вовсе науке неизвестные! Трудный туда путь, но уж путешествия в гавань Ольги не труднее!
Потом начинал говорить о предстоящем исследовании пролета птиц на Ханке, и глаза его загорались охотничьим азартом:
— Тут, говорят, весной птиц бывает миллионы! Вот набьем-то! Пропасть наделаем чучел! Главное, чтобы дроби хватило! Дроби я всего три пуда из Хабаровки привез, стоит она там аж двадцать пять серебряных рублев за пуд! Но куда же без дроби! Заплатил стервецам, как миленький!
Из Камень-Рыболова, переночевав и оставив часть поклажи, налегке выехали осмотреть предполагаемое место жительства, — пост? 5, стоявший в устье Сунгачи на значительном расстоянии от всякого человеческого жилья. Пост? 5 был выбран Николаем Михайловичем еще и потому, что отсюда можно было добраться до обоих озер — Малая и Бальшая Ханка, по весне сливавшихся в одно. Сам пост представлял собой попросту лиственничный сруб, где несли посменно службу местные казаки, которые были рады-радешеньки уступить эту почетную обязанность гостям. Так что в их распоряжении оказалась изба-пятистенок с отличной печкой и большими сенями, а также загоном для лошадей, амбаром и поваркой-коптильней для летнего приготовления еды.