Страница 11 из 65
Допустить же преждевременного разгрома белобородовского отряда Вертухин никак не мог. Выиграй он в этой мелочи — проиграет в крупном деле.
Других дорог из заснеженного Билимбаевского завода не было — только на восток, через Шайтанский завод на Екатеринбург, или на запад, в Гробовскую крепость.
Прямой резон был направить Белобородова в Гробовскую, в которой, по слухам, все было цело и невредимо, кроме пива домашнего варенья, разбойниками выпитого без остатка.
Зарево за окнами начало угасать, но все больше стали подниматься гомон и шум. Слышались плач и стенания.
Вертухин подошел к окну. Суровые переживания тяжелили заводских людей. Иные, схватив руками голову, сидели в придорожном снегу, ничего вокруг не видя, иные, как потерявшие память, ходили беспорядочно по заводской площади, иные просто утирали слезы, стоя в отдалении.
Рафаил с верною командою таскал из церковных подвалов бочки с вином, безжалостно разбивая оные о тракт, укатанный до твердости льда. Большая сибирская дорога была в проталинах и ручьях, горящих на солнце. В одной из этих кровавых ран застрял обоз с дровами, и лошадь, презрев кнут и брань возницы, зверски втягивала ноздрями колдовские испарения.
Белобородов в изрядном беспокойстве тоже подошел к окну.
— Не обессудь, милостивый государь, — обратился к нему Вертухин, — но сдается мне, ты хватил лишнего. Вину приличествует быть в погребах, а разуму в головах. Теперь все вытекло: вино из бочек, рассудок из людишек.
И верно, едва он сие нравоучение произнес, как ближние к дороге с горячностью припали к тем кровавым ранам и начали пить из них, закусывая льдом, коим стало вино по краям этих ран. Вскорости легла и лошадь, хватая мордой пропитанный вином снег, а рядом, помирившись с ней, пристроился возница.
В другую минуту весь завод сбежался к дороге, и она почернела от зипунов и тулупов, лежащих и так и сяк, и рядами, и наперекосяк.
— Ледовое побоище! — только и сказал Вертухин.
— Стой! — заорал он на Кузьму, бегущего к дверям с железным ковшом наперевес. — Сомнут!
— Рафаил! — кинувшись на улицу, крикнул Белобородов. — Запирай подвалы!
Но пламень, притаившийся в ручьях и лужах сибирского тракта, возжег души заводских. Иные уже сели на мокром льду, мыча песни, а кое-кто и встал, шатаясь. Шапки полетели в снег, глаза горели, руки двигались. Бунт против разбойников, без толку разоривших погреба, мог начаться от самого малого толчка.
— Милостивый государь! — сказал Вертухин. — Дозволь молвить.
Белобородов важно, хотя и с поспешностью ввиду лютого положения народа, кивнул.
— Вели объявить набор в войско царя Петра Федоровича, — сказал Вертухин. — Обещай награду каждому.
— Ежели есть деньги, — добавил он вполголоса.
Белобородов вытащил из-под полы ящик с украденной церковной казной, с которым не расставался ни на минуту.
— На дворе еще обоз екатеринбургских денег, — показал он головой на дверь.
— Идем, ваше высокоблагородие, — сказал Вертухин.
На улице те, кто послабее, лежали в лужах трупами, другие продолжали сладострастно грызть великую российскую дорогу. Кое-кто со злым веселием в глазах шатался по обочине, поглядывая в сторону белобородовской команды.
Красное промороженное солнце смотрело из-за домов косо на это отчаяние, сорока с загнутым хвостом далеко облетала испарения билимбаевского гульбища.
Вертухин вышел на пригорок и для начала поднял над головой екатеринбургский рубль в виде большой медной платы. Вертухину пришлось держать его обеими руками. Рубль была стоимость производства этого куска металла. Размеры говорили людишкам о его подлинности — такие большие деньги нигде и никто подделать не сможет.
— Десять рублей каждому, кто будет признан годным к службе царю Петру Третьему! — выкрикнул Вертухин.
Людишки подняли головы к рублю, который приветствовал всех красноватыми отблесками.
Вертухин с остановившимся сердцем ждал, какая страсть победит в заводских душах: низменная к вину или возвышенная к деньгам. Он поворачивал этот кусище металла так и сяк и даже поднялся на цыпочки, показывая все его достоинства. Внутри отливки что-то глухо постукивало. Рубль был фальшивый — должно быть, в плате сделали полость и засыпали туда окалину с чугунной чушки. По углам, как положено, красовались четыре орла, но решка посередине отсутствовала.
Нигде, конечно, такую денежку не подделают, но только не в государстве российском.
То-то он показался Вертухину на два фунта, никак не больше.
— Рубль! — возвещал он, как на торгах. — Отлит из чистейшего уральского металла! Отчеканен на Монетном дворе города Екатеринбурга! Четыре фунта отличной красной меди в полном согласии с установлением государыни о Монетном дворе нашем!
Возвышенное положение рубля и его блеск одолели. С дюжину людишек принялись подниматься на пригорок. Но до вершины добрались только двое, оба с кривыми цепкими ногами.
— Кто таков? — спросил Вертухин того, который был справа.
Билимбаевец задумался.
— Немтырко Лысый, кажись? — в сомнении спросил он как бы у самого себя. — Не то Немтырко Кудрявый, — он помедлил, красным взором глядя на Вертухина, и показал на соседа: — Не то он Немтырко, а я, не знаю, кто.
Немтырко также не произносил ни звука, и Белобородов признал обоих к службе у Пугачева негодными, поелику без имен их записать было нельзя.
Вослед этим двоим полезли к рублю еще с дюжину да все в винную лужу у дороги съехали.
После нескольких проб годными к военной службе оказались три бабы и два мальца. Остальные смиренно глядели на Вертухина, сидя в луже.
Белобородов дал бабам и мальцам по пятаку и отпустил с миром.
Так или этак, а в Билимбае теперь царило спокойствие.
Вертухин в радости от победы над бунтовщиками так расчувствовался, что уронил рубль себе на ногу.
Боль была ужасная.
— В деньгах большая сила, — сказал он Белобородову, ощупывая ногу.
Тем часом в горнице под приглядом белобородовской ватажки происходили иные телесные экзерциции: приказчик Калентьев наматывал на кулак половую тряпку, чтобы дать Кузьме в морду и не повредить при этом руку. Кузьма от греха подальше отошел за ватажку и следил за его действиями из-за тяжелых спин разбойников.
— Калентьев, — увещевал он, — тебя за мордобитие отправят барской кошке хвост чесать!
— А тебя и собакой в дом не возьмут!
Пользуясь тем, что Кузьма оставил обе шпаги, Вертухина и Минеева, в углу за шкафом, Фетинья тайком от всех подхватила их и утащила на кухню.
Освободив их от полотенца, она кухонной вехоткой с великим усердием вытерла шпагу, испачканную кровью, а заодно также другую, и без того чистую. Опять завернула их в полотенце и выглянула из кухни. Лазаревич урезонивал Калентьева, ухватившись за половую тряпку. Из кулака у него капало.
Фетинья мелкими шажками прошла в горницу и поставила шпаги на место. Засим она налила в стеклянный графинчик крови от заколотой намедни свиньи и спрятала его у себя под кофтой.
Глава десятая
Хоры благолепные
Поутру Белобородов, видя разорение, кое он учинил Билимбаевскому заводу, распорядился опять открыть церковные погреба да так отворенными их оставить, дабы всяк утешиться мог. С жителями был он так ласков, что отказался от обычной своей забавы щекотать подмышками у только что повешенных и никого не повесил.
Эта его ласковость, сожженные долговые записки, отворенные погреба и другие благодеяния возымели должное действие, и с дюжину людишек нашлось таки годных к службе в войске Пугачева.
Вместе с ними в числе своей шайки он и выступил в Гробовскую крепость. В обозе были также воз медных денег, Вертухин, Кузьма, Лазаревич с приживалами и собака местного попа, польстившаяся на кусок сала, коего пообещал ей Кузьма, таща за собой по дороге на веревочке.
Белобородов ехал в возке, иные в санях, а иные верхом.
— На кой леший тебе собака?! — сердился на Кузьму Вертухин. — Она сало съест, а мы корочку осиновую грызть будем.