Грезы и тени

Я стараюсь вспомнить каждое слово, каждый жестъ твой во время нашихъ былыхъ встрѣчъ. О, какъ жаль, что ихъ было такъ мало, что ихъ не достаетъ мнѣ, когда я стараюсь дополнить воображеніемъ то, чего не подсказываетъ мнѣ о тебѣ память. Я сочиняю тебя, какъ легенду, какъ миѳъ, какъ безплодную фантастическую поэму; ея звуки и ароматъ назойливо врываются въ каждую минуту моей жизни. Ты стоишь рядомъ съ каждою мыслью, возбуждаемой въ моемъ умѣ. И знаешь ли… это странно… Но мнѣ начинаетъ представляться, будто это не теперь только, a и всегда такъ было… Только я этого не замѣчалъ…

Да! Не замѣчаешь воздуха, которымъ дышишь, не замѣчаешь закона тяжести, которымъ движется миръ… Не замѣчаешь и великой духовной любви, которой власть узнаешь лишь тогда, когда ея фіалъ разбитъ, когда пролилось и въ землю всосалось заключенное въ немъ вино…

Любовь!.. Страшное слово: сильнѣе смерти. Оно нечаянно сорвалось съ моего языка… a думалось все время!.. Да неужели же его непремѣнно надо здѣсь произнести?

Неужели… неужели я — твой равнодушный, насмѣшливый полу-другъ, полу-врагъ — въ самомъ дѣлѣ любилъ тебя, Зоэ?.. Любилъ — и не зналъ?!..

КИММЕРІЙСКАЯ БОЛѢЗНЬ

Земля, какъ и вода, содержитъ газы —

И это были пузыри земли…

О, покончивъ съ нимъ,

Я пойду къ другимъ —

Я должна итти за жизнью вновь.

Милый Саша!

Ты конечно, очень изумишься, узнавъ, что я въ Корфу, a не на Плющихѣ. Корфу… это дѣйствительно, какъ-то мнѣ не къ лицу. Я человѣкъ самый московскій: сытый, облѣненный легкою службою и холостымъ комфортомъ, сидячій, постоянный и не мечтающій. И смолоду пылокъ не былъ, a къ тридцатипяти годамъ вовсе разучился понимать васъ, безпокойныхъ шатуновъ по бѣлому свѣту, охотниковъ до сильныхъ ощущеній, новостей и необыкновенностей. Взамѣнъ бушующихъ морей, гордыхъ альпійскихъ вершинъ, классическихъ развалинъ и мраморныхъ боговъ, русскому интеллигенту отпущены: мягкая кушетка, пылающій каминъ, интересная книга и воспріимчивое воображеніе. Я не отрицаю потребности въ сильныхъ ощущеніяхъ; но нѣтъ надобности испытывать ихъ лично, если возможно ихъ воображать, не выходя ни изъ душевнаго равновѣсія, ни изъ комнаты, и притомъ вчужѣ… ну, хоть по Пьеру Лоти или Гюи де-Мопассану. Подставлять же необыкновенностямъ свою собственную шкуру, скучать безъ нихъ, напрашиваться на нихъ, какъ дѣлаешь ты и тебѣ подобные, — страсть, для меня не понятная. Она — извини за вульгарность! — напоминаетъ мнѣ старую мою пріятельницу, калужскую купчиху-дворничиху, которая скучала, когда ее не кусали блохи. Я не перемѣнилъ своего мнѣнія и теперь, такъ неожиданно свалившись съ сѣрой Плющихи на сверкающій Корфу, гдѣ вѣчно синее небо, какъ опрокинутая чаша, переливается въ вѣчно синее море. Красиво; но воображеніе создаетъ красоту… не лучше, a — какъ бы тебѣ сказать? — уютнѣе, что ли, чѣмъ дѣйствительность. Я глубоко сожалѣю о своемъ московскомъ кабинетѣ, каминѣ, кушеткѣ, о службѣ, о моихъ книгахъ и друзьяхъ, обо всемъ, во что сливается для меня сѣверъ. Въ гостяхъ хорошо, a дома лучше, и, если бы я могъ, я бы сейчасъ вернулся. Но я не могу, и мнѣ никогда уже не быть дома… Никогда, никогда!

Я уѣхалъ изъ Москвы ни съ кѣмъ не простясь, безразсчетно порвавъ съ выгодною службой, бросивъ оплаченую за годъ впередъ квартиру, не устроивъ своихъ дѣлъ…Ты видишь, что это — не путешествіе, но бѣгство. Да, я бѣжалъ. Не отъ враговъ и не отъ самого себя: первыхъ y меня нѣтъ, совѣсть же моя — какъ y всякаго средняго человѣка; ей нечѣмъ ни похвалиться, ни мучиться. Бѣжалъ потому, что тамъ y себя на Плющихѣ, невзначай заглянулъ въ великую тайну, которой не зналъ и знать не хотѣлъ… боялся знать. Потому что эта тайна раньше, въ рѣдкія минуты, когда я касался до нея разсѣянной мыслью, мерещилась мнѣ въ образахъ, полныхъ грозной, мрачно-величавой поэзіи; она угнетала меня, заставляла терять счастливое равновѣсіе моей жизни. Храня свое спокойствіе, здоровую душу въ здоровомъ тѣлѣ, я старался позабыть о ней. И позабылъ, и никогда о ней не думалъ. Но она сама навязалась мнѣ, непрошенная. И она вовсе не величавая, но мѣщанская, сѣрая, будничная… И это очень тяжело. Ты знаешь мою послѣднюю квартиру на Плющихѣ, въ домѣ Арефьева, № 20. Она славная — просторная и свѣтленькая, для одинокаго холостяка съ семейными привычками — кладъ. Я занялъ ее съ августа, послѣ дачи, заново отдѣланную послѣ съѣхавшаго весною жильца, адвоката Петрова. Я его хорошо знаю: большой дѣлецъ и еще большій кутила. Нанимая квартиру, я было поѣхалъ къ нему за справками, какъ онъ былъ ею доволенъ, но и на новой его квартирѣ красовались билетики о сдачѣ; a дворникъ сообщилъ мнѣ, что не такъ давно Петровъ допился до бѣлой горячки и помѣщенъ родными въ лѣчебницу для нервно-больныхъ.

Я поселился y Арефьева безъ справокъ и не раскаялся. Уютно жилось. Ты y меня бывалъ, — знаешь. Вечеромъ, 18 ноября, я собрался было въ гости… чуть ли даже не къ тебѣ. Но термометръ стоялъ на нулѣ, что въ эту пору года для Москвы хуже всякаго мороза: значитъ, и вѣтеръ, и сырость, и слякоть; тучи лежали обложныя, стекла залипали талымъ слезящимся снѣгомъ. Я остался дома за самоваромъ и книгою; кстати, Денисовъ, третьяго дня, снабдилъ меня «La Bas» Гюисманса и просилъ поскорѣе возвратить.

Часовъ около десяти — звонокъ. Сергѣй докладываетъ:

— Тамъ пришла какая-то… спрашиваетъ.

Я удивился.

— Дама? въ такую пору?

— Да и не такъ, чтобы дама; на мамзюльку смахиваетъ.

— Раньше бывала?

— Не примѣчалъ…

— Зови.

Вошла «мамзюлька». Брюнетка. Маленькая, тощенькая, но совсѣмъ молодая и очень красивая. Рѣсницы длинныя, строгія и такія дремучія, что за ними не видать глазъ. Спрашиваю:

— Чѣмъ могу служить?

Она, не поднимая глазъ, отвѣчаетъ мнѣ этакимъ тихимъ голосомъ и немного сиповатымъ:

— Я отъ Петрова.

— Петрова? какого Петрова?

— Присяжнаго повѣреннаго…

— Который прежде жилъ на этой квартирѣ?

— Да.

— Но позвольте: я слышалъ, что онъ очень боленъ, пользуется въ лѣчебницѣ душевно-больныхъ.

— Да.

— Какъ же онъ могъ послать васъ ко мнѣ и зачѣмъ?

— Онъ мнѣ сказалъ: Анна! что ты ко мнѣ пристала, отвязаться не хочешь? У меня ничего уже нѣтъ, я сумасшедшій и скоро умру. Ты не имѣешь больше права меня мучить. Иди къ другимъ! Я спросила: Вася, куда же я пойду? Я никого кромѣ тебя не знаю. Онъ отвѣтилъ: ступай въ квартиру, гдѣ мы съ тобой жили; тамъ есть Алексѣй Леонидовичъ Дебрянскій; онъ тебя приметъ.

Это походило на ложь: откуда бы Петрову знать, что я занялъ его бывшую квартиру? A говорить — точь въ точь не очень памятливое дитя отвѣчаетъ урокъ: ровно, и съ растяжкою, каждое слово само по себѣ, - совсѣмъ капель изъ жолоба: капъ… капъ… капъ…

— Что же вамъ угодно? — повторилъ я, но, оглядѣвъ ея хрупкую фигурку, невольно прибавилъ: — прошу васъ садиться, и не угодно ли вамъ чашку чаю? Кажется, вамъ не лишнее согрѣться. Я бы даже посовѣтывалъ вамъ прибавить вина или коньяку.

Иззябла она ужасно: зеленое лицо, синія губы, юбка въ грязи и мокра по колѣно. Видимое дѣло: издалека и пѣшкомъ.

Она молча опустилась на стулъ. Я подалъ ей чашку. Она выпила залпомъ, кажется, не разбирая, что пьетъ. Чай съ коньякомъ согрѣлъ ее; губы стали алыми, янтарныя щеки подернулись слабымъ румянцемъ. Она была, дѣйствительно очень хороша собою.

Мнѣ хотѣлось видѣть ея глаза, но ея рѣсницы только дрожали, a не поднимались. Всего раза два сверкнулъ на меня ея взглядъ, острый и блестящій, да и то исподтишка, искоса, когда я отворачивался въ сторону. За то, кусая хлѣбъ, она обнаруживала превосходные зубы — мелкіе, ровные, бѣлые.

Послѣ странныхъ откровенностей моей гостьи относительно Петрова, она начала мнѣ казаться и въ самомъ дѣлѣ «мамзюлькой», которую отправилъ на всѣ четыре стороны охладѣвшій любовникъ… и я былъ не въ претензіи на Петрова за новое знакомство, хотя продолжалъ недоумѣвать, зачѣмъ направилъ онъ ко мнѣ эту молчаливую особу. Такъ что, въ третій разъ, что ей угодно, я не спросилъ, сдѣлался очень веселъ и рѣшился — разъ судьба посылаетъ мнѣ романическое приключеніе — извлечь изъ него какъ можно болѣе интереснаго…