Страница 17 из 25
Вся юность твоя была поэтическимъ самообманомъ величія и красоты. И все — рухнуло. Нѣтъ ни трона, ни принца, — есть красавецъ-мужъ въ толстомъ пиджакѣ и широкихъ штанахъ, который больше всего на свѣтѣ боится, какъ бы твои фантазіи не перешли въ истерику. Ты, какъ статуя, жила на пьедесталѣ: гордою, уединенной богиней, выше міра и людей. Женщина одиночества отдалась человѣку толпы. Жизнь звала. Пришлось сойти съ пьедестала и смѣшаться съ толпой. Ты оказалась въ ней чужою, какъ голубка въ стаѣ черныхъ вороновъ: робка, странна, неумна, неловка… всегда жалка, иногда смѣшна.
Сказки сѣвера передали намъ образы лебединыхъ женъ, которыя увлекались любовью къ смертнымъ богатырямъ; тогда оставляла ихъ сверхъестественная сила, и прикованныя къ заботамъ земли влача вялую жизнь жены-рабыни, онѣ изнемогая въ мятежной тоскѣ по голубому небу плавающимъ въ его просторѣ сестрамъ — облакамъ. И, если не отростали вновь ихъ обрубленныя лебединыя крылья, онѣ хирѣли, чахли, умирали, какъ зачахла и умерла ты; обманутая самой собою и людьми, съ ненавистью къ землѣ и безъ надежды на небо.
Бѣжали годы, я встрѣчалъ тебя чаще, чѣмъ прежде, разъ отъ раза все болѣе и болѣе отцвѣтающею: ты умирала тѣломъ, угасала душой. Твоя красота разрушилась. Твой талантъ увялъ. Невѣрующимъ глазомъ смотрѣла ты впередъ. A когда озиралась на пройденный тобою путь, — о, какою язвительною тоской звучали твои холодныя металлическія рѣчи! То былъ хохотъ трагическаго демона ироніи, вселеннаго въ тебя отчаяніемъ. Его острый, угрожающій взглядъ сверкалъ въ суровомъ блескѣ твоихъ, точно оледенѣлыхъ, глазъ. Ты старательно избѣгала встрѣчаться съ моимъ взоромъ, потому что знала, какъ ясно я читаю въ душѣ твоей послѣднюю радость: скорѣе бы умереть!.. — и тебѣ не надо было чужого участья. Ты умерла. Я не имѣлъ духа взглянуть на тебя въ гробу — обезображенную смертью. Я счастливъ этимъ: иначе твое имя подсказывало бы теперь моей памяти не свѣтлый голубой образъ, мелькнувшій предо мною въ лучѣ ночной молніи, но раздутый трупъ — отвратительный сарказмъ смерти и разложенія.
Друзья несли на плечахъ къ могилѣ твой обвитый вѣнками, сверкающій бѣлою парчою гробъ и забросали его мокрою глиной. Монахи пѣли тебѣ вѣчную память, однако всѣ тебя скоро забыли… всѣ, - и я, быть можетъ, скорѣе другихъ.
Но, однажды, зеленою весною, когда въ окна моего кабинета задумчиво глядѣла таинственная луна, a я, сидя верхомъ на подоконникѣ открытаго настежь окна, слушалъ мѣрный шумъ засыпающаго города, какой то звукъ въ этомъ шумѣ внятно сказалъ мнѣ:
— Зоэ!
И вдругъ мнѣ стало безмѣрно жаль твоей погибшей жизни, и стыдно! стыдно!! Непонятно стыдно!!! что я забылъ тебя… Я долго разсматривалъ твой портретъ. На немъ лежало яркое лунное пятно. Мнѣ казалось, что ты улыбаешься длинною, печальною улыбкой — важною улыбкой смерти надъ безполезнымъ сномъ жизни. О, бѣдная! бѣдная! Прекрасная, какъ цвѣтокъ, увядшая, какъ цвѣтокъ, и, какъ цвѣтокъ, забвенная — цвѣтокъ безъ завязи, не оставившій по себѣ ни плода, ни слѣда… Пустоцвѣтъ!..
Какъ горько звучитъ это опошленное слово, когда звучитъ оно про тебя!
Жалость росла, глаза были мокры, я впервые понялъ, что мы съ тобой были друзьями больше, чѣмъ думали. Но вѣдь это была одна минута — только одна чувствительная минута, прогнанная стаканомъ вина за ужиномъ и крѣпкимъ семичасовымъ сномъ…
Но — затѣмъ потомъ… черезъ недѣлю, можетъ быть, черезъ двѣ недѣли — не помню… потянуло меня въ монастырь, гдѣ мы тебя зарыли въ землю. Я удивился, какъ хорошо тамъ. Падалъ вечеръ; бѣлое море цвѣтущихъ яблонь и вишенъ монастырскаго сада, что позади кладбища, стало розовымъ. Колоколъ, — маленькій, будничный колоколъ — медленно звякалъ, призывая братію ко всенощной… и, когда отзвякалъ, грустный, дребезжащій звукъ долго тянулся и умиралъ въ трепещущемъ воздухѣ. Я смотрѣлъ на твой черный мраморный крестъ, на дернъ, которымъ затянуло твою могилу, и думалъ: это потому онъ такой зеленый и сочный, что она напитала его своимъ тѣломъ… На крестѣ налипли лепестки яблоннаго цвѣта… По зарѣ тянуло тонкимъ холодкомъ, и духъ яблонь тихою струею колыхался надъ могилами… Я, какъ всегда, не вѣрилъ въ смерть и мертвецовъ и чувствовалъ, что я — живой съ живыми, хоть и незримыми. И ты, Зоэ, была тогда тамъ! Была, разлитая въ благоуханіи цвѣтовъ, въ розовомъ трепетѣ вечера, въ плачѣ отзвучавшаго колокола…
Я помню раскаленную зноемъ синеву неба и силуэты ломбардскаго городка, прилѣпленнаго къ скаламъ. Когда y маленькой проходной станціи на минуту замеръ грохотъ нашего поѣзда, — высоко надъ нами звонили къ agnuis dei, a въ окно вагона пахнуло яблоннымъ духомъ, и мнѣ захотѣлось думать о твоей могилѣ — тамъ, на мутномъ сѣверѣ, въ оградѣ стараго монастыря.
— Pronti! крикнулъ кондукторъ. Поѣздъ рванулся впередъ. Но, когда онъ пробѣжалъ платформу, ты мелькнула отъ окна къ окну моего купэ! Я видѣлъ твою склоненную голову съ развитымъ локономъ на снѣжно-блѣдной щекѣ. Я едва не протянулъ руку, чтобы поймать порхнувшій въ окно дымчатый лоскутъ твоего длиннаго шарфа.
Была тоже странная ночь… Круглая и желтая луна щитомъ плыла мимо Колизея; съ робкою поспѣшностью мигала подъ нею зеленая Вега. Амфитеатръ на половину сіялъ голубымъ свѣтомъ, на половину тонулъ въ голубой мглѣ. Огромныя, внbмательныя звѣзды глядѣли въ его просвѣты. Я сидѣлъ на аренѣ, спустивъ ноги въ черную бездну развалинъ водоема, и думалъ о сотняхъ тысячъ людей, что до меня топтали эту пропитанную кровью арену. Думалъ о томъ испанскомъ художникѣ, которыя прославился «Видѣніемъ въ Колизеѣ», но — сдавъ картину на выставку — самъ былъ сданъ въ больницу для душевно-больныхъ.
Образы его картины безотвязно гнались за нимъ. Онъ видѣлъ бѣлую дѣвушку передъ кровавою пастью голоднаго льва и видѣлъ, какъ падала къ ногамъ мученицы алая роза — послѣдній привѣтъ невѣдомаго друга. Онъ видѣлъ, какъ — вонъ изъ той зіяющей черной дыры направо — выходилъ зарѣзанный въ подземномъ ходѣ Коммодъ. Онъ слышалъ рыкъ звѣрей, крутящихъ смерчи песку на аренѣ. Тяжелый, неповоротливый германецъ падалъ предъ его глазами, охваченный рыбачьей сѣтью ретіарія, и умиралъ подъ острымъ трезубцемъ, при оглушительныхъ вопляхъ толпы. Боевыя колесницы стаптывали тяжело вооруженныхъ, едва въ состояніи двигаться, людей, пересѣкали встрѣчнымъ лошадямъ ноги косами, укрѣпленными въ осяхъ колесъ. A тамъ, вверху, на уступахъ этого зданія-горы, десятки тысячъ злорадно-внимательныхъ глазъ впились — не оторвутся отъ длинной цѣпи меченосцевъ, строгимъ воинскимъ строемъ движущихся вокругъ арены. Вотъ, по командѣ магистра, въ разъ брякнуло ихъ оружіе, двѣ сотни голосовъ въ разъ рявкнули и оборвали по-солдатски послѣднее привѣтствіе… «Ave, Caesar imperator, morituri te salutant»…
Я думалъ объ этихъ красивыхъ снахъ, yо тщетно напрягалъ свое воображеніе, чтобы вызвать ихъ изъ темныхъ пещеръ Колизея: старые мертвецы крѣпко спали. Однако… я чувствовалъ, что недалеко отъ меня живетъ и волнуется другое существо: пришло нежданное и незванное… стоитъ, ходитъ, рѣетъ, вѣеть, — не знаю, какъ сказать, что о немъ подумать — гдѣ-то близко-близко. Онъ трепещется, какъ бабочка подъ сѣткой, и дышетъ яблоннымъ цвѣтомъ… И, смѣло глядя въ угрюмыя галлереи цирка-призрака, я избѣгалъ взоромъ лишь одного косого выступа налѣво, гдѣ играла узенькая полоска луннаго свѣта. Я зналъ, что эта полоска — ты, Зоэ! Что это ты повисла въ воздухѣ струей свѣтящагося тумана, качаясь на мѣсячномъ лучѣ…
Но — тамъ на кладбищѣ, въ поѣздѣ, въ Колизеѣ — ты все-таки была скорѣе предчувствіемъ, чѣмъ видѣніемъ. Теперь же я видѣлъ тебя… Какъ? Я не знаю. Что ты? Я не понимаю. Сновидѣніе? Призракъ? Галлюцинація? Или, наконецъ, просто непроизвольное воспоминаніе зрѣнія? Давнее впечатлѣніе твоей красоты спало въ моемъ мозгу, забытое и неподвижное; невѣдомый толчекъ разбудилъ его, и оно воскресло свѣжее, нарядное, полное блистающихъ красокъ, точно все это было только вчера! Какъ бы то ни было: внѣшнее ли ты явленіе, или я вижу тебя только духовными глазами, внутри своего сознанія, — все равно. Главное, что я тебя видѣлъ. И не смутился, не испугался, но былъ счастливъ тѣмъ, что вижу. Я знаю: это было не въ послѣдній разъ. Я чувствую: между мною, живымъ, и тобою, мертвою, внезапно установилась таинственная связь, которой никогда не проявиться бы, пока насъ обоихъ одинаково грѣло земное солнце. Наши воли сроднились. Ты мнѣ близка. Я хочу думать о тебѣ, хочу сладкихъ и сильныхъ волненій ожиданія… хочу стоять на границѣ загадки, которую разгадать — и желанное, и боязное счастье.