Пешки Сдвига

Митрич, которого неизвестно какая взбалмошная, безответственная, и циничная удача взасос поцеловала прямо в темечко, последние двадцать пять календарей - был почти полностью парализован. Как отчасти поэтично выражался сам Митрич - "я прошёлся по краешку Всплеска". По какой-то странной прихоти, в один из первых серьёзных Всплесков, его, судя по всему - действительно зацепило самым краешком. Не накрыло полностью, а лишь кольнуло, лизнуло, притронулось. Оставив целой и невредимой голову, и почти напрочь забрав остальное здоровье. Дав взамен способность, стопроцентно предчувствовать за несколько дней, Всплеск любой силы и протяжённости.

Так называемые "плескалки", плотные желеобразные субстанции непонятного окраса, размером с большое яблоко, порождённые всё тем же Сдвигом, тоже обладали возможностью улавливать приближение Всплеска, но максимум за десять минут, и с вероятностью в пятьдесят процентов. При возможном наступлении проклятой аномалии, "плескалки" начинали яростно менять цвет, уподобляясь засунутой в стиральную машину радуге. Но Митрича не могло заменить ничего, даже все "плескалки" Материка, вместе взятые. В Суровцах, они были лишь дополнительным подтверждением его прогнозов.

Порождениям Сдвига, Всплеск не вредил, скорее всего, потому, что вся эта компания была из одной упряжки. А может, просто по причине того, что хуже, там быть уже просто не могло. Как бы парадоксально это не звучало.

Пребывание Митрича в Суровцах, напоминало тот самый сыр в масле, если, конечно, можно позволить себе такое сравнение, зная постоянное состояние "индикатора Всплеска", длящееся, как уже было сказано, два с лишним десятка лет. И, протекающее без малейшим позитивных изменений. Хотя, и негативных тоже. Сказать, что с него сдували пылинки, значит бессовестно преуменьшить ту заботу, определённую ему Андреичем. Но он отрабатывал её безукоризненно.

Никто не знал имени "индикатора", который ссылался на полное беспамятство, касающееся всей его жизни, оставшейся до того Всплеска, полностью изменившего его сущность. Для всех он был просто Митричем. И откуда к нему прицепилось это прозвище, не помнил уже практически никто. Митрич, и - Митрич, и ладно...

- Что-то вы, милостивый государь, нынче невеселы! - Напряжённо пошутила Лихо, пытаясь чуть-чуть смягчить взгляд Митрича, и внутренне обмирая от возможного ответа. - Неужели всё так запущено в королевстве суровцевском?

"Индикатор Всплеска" помедлил, сухие тонкие губы шевельнулись.

- Присядь...

Лихо гибко присела на краешек дивана, внимательно глядя на собеседника, но по возможности - стараясь не встречаться взглядом напрямую. Ей было жутковато. Казалось, что гнетущий взгляд Митрича неумолимо перевешивал все сегодняшние шокирующие новости, и незаурядные стычки с недружелюбной фауной Материка.

- Ты знаешь, кем я был до Сдвига? - Вопрос, заданный Митричем, наглухо отсутствовал о перечне вероятных вопросов, которые Лихо ожидала услышать. Что угодно, только не это.

- Кем? - Лихо глупо улыбнулась, вяло надеясь, что это была какая-то неподдающаяся логическому анализу шутка. И сейчас Митрич хрипловато и, неподражаемо хохотнёт, давая понять, что Лиху пора снимать с ушей щедрую порцию высококачественной лапши. Но его губы даже не думали изламываться хотя бы в чахлом подобии усмешки.

- Я был пушером... - Калека сказал это тихо, почти неслышно. Как будто с усилием выдавливал из себя то, что хранилось внутри его души давно и безвылазно: кровоточа и садня. Но Лихо услышала.

- Кем?

- Пушером. Продавцом наркоты. Дури. Кайфа. Цветной смерти... - Голос Митрича окреп, словно первый нарыв в душе лопнул, и ему стало легче выпускать наружу эти слова. Но он по-прежнему говорил не очень громко - не хотел, чтобы этот рассказ был услышан в соседней комнате. Сейчас он предназначался только для двоих. Для него, и - Лихо.

- Я всё помнил. Всегда. Всё! - Твёрдо сказал "индикатор Всплеска", предупреждая готовый вырваться у Лиха, встречный вопрос. - Всё, до последней мелочи. Не так, конечно, как Книжник... Но достаточно.

Лихо растерянно смотрела на него, теперь уже не отводя взгляда, как будто его откровение придало ей силы. Смотрела, пока ещё не способная состыковать жёсткое начало разговора, с тем, что она хотела узнать. Митрич прикрыл глаза, но губы продолжили шевелиться, выталкивая в пространство долго скрываемую правду.

- Я сажал людей на иглу, на "колёса", на всё, от чего можно поймать кайф. Потащиться, оттянуться, сделать жизнь веселее. Мне нравилась такая жизнь. Это сейчас я понимаю, что был полной мразью, законченным подонком, гнидой... А тогда мне казалось, что вся жизнь будет праздником, ко мне уже присматривались люди посерьёзнее, впереди светил подъём, шикарная жизнь. Авто, женщины, деньги. Много денег. И остальные удовольствия, которые можно на них купить.

Митрич на секунду замолк, словно собираясь с новыми силами. Лихо смотрела не отрываясь, на человека, которого она знала долгое время. И в её душе, извечное сострадание, и благодарность к нему, перемешивалось с новым чувством. С, пока ещё не оформившимся до должной кондиции, отвращением. Несильным, нечётким, но - отвращением. К наркоторговцам, как и к другой человеческой мрази, сохранившимся и после Сдвига: она испытывала безграничную и законченную ненависть. Пойманного в Суровцах толкача дури, даже если он не пытался никому впарить ни крошки своего зелья - вешали публично, и без всяких проволочек. А уже если пытался... Лихо, не страдавшая излишней чувствительностью по отношению к суровой реальности будней, никогда не стала бы лишний раз, без надобности вспоминать некоторые эпизоды профилактики, проводимой по отношению к продавцам цветной смерти. Андреич правил Суровцами стальной рукой. И в подавляющем большинстве решений, касающихся безопасности их общего дома, Лихо была с ним целиком и полностью согласна.

- А когда меня Всплеском накрыло. - Митрич продолжил свою исповедь.- Я как будто заново родился. Понимаю, звучит банально, заезжено. Но это так. Я лежу, как бревно, хожу под себя, меня кормят с ложки. Но я нужен. Не для того, чтобы купить у меня дозу, и вмазаться по-быстрому. Не для того, чтобы медленно умирать, а для того - чтобы жить. А-а, не хотел пафоса, да ведь не сказать по-другому...

Лихо смотрела на него, как будто её взгляд притягивало магнитом, и прекратить эту жутковатую игру в "гляделки", было выше её сил. Калека встретился с ней глазами, и отвёл их.

- Не смотри так, красивая... Я это разговор себе столько раз представлял, без счёта. А всё равно, всё не так, и слова вроде бы те, а на душе погано. Я у тебя не отпущения грехов прошу. Ты не святой отец, да и не верю я в это - честно говоря. Что бы со мной не случилось - не верю... Будут там наверху нас наизнанку выворачивать, по грехам шерстя, или просто сгниём где попало - не знаю. Мне всё равно. Мне другое маетно, другое!

Митрич выкрикнул последние слова во весь голос, не сдержавшись, и в комнату встревожено заглянула Мария Сергеевна. "Индикатор Всплеска" слабо улыбнулся, успокаивая её, давая понять, что ничего опасного не происходит. Она закрыла дверь, что-то успокаивающе говоря прибежавшему из прихожей охраннику, строго проинструктированному Глыбой, реагировать на каждое шевеление Митрича. Верзила так же неразборчиво буркнул в ответ, но в комнату не сунулся.

- Извини, наболело... - На лбу Митрича блестели крупные капли пота, и Лихо, почти не раздумывая, взяла лежащее на тумбочке полотенце, и вытерла их. - Я не думал, что придётся сегодня разговаривать. Думал протянуть ещё какое-то время. Но - не получится...

- Почему? - Лихо спросила негромко, чувство отвращения притупилось - всё-таки слишком много этот абсолютно беспомощный человек сделал для того, что бы их небольшой островок относительной справедливости и стабильности - жил до сих пор.

- Потому, что я больше ничего не чувствую... - Так же негромко ответил калека. - Ничего, понимаешь? Внутри пустота. И это не метафора, не поэтическая красивость. Это конец. Я бесполезен.