Страница 30 из 44
— Понятно...
Болдырев снова раскрыл дело, лениво полистал его, перечитал какой— то протокол. Потом взял в руки женский фотоснимок, повертел его и так и сяк, хотел положить обратно в папку. Но его заметил Шестаков. Он отложил протоколы допросов в сторону, заинтересовался:
— Ну— ка, ну— ка, покажи!
В руках Болдырева было фото Лены Неустроевой.
Скрывая волнение, Шестаков спросил:
— Это откуда здесь?
— Главарь их обронил... — как— то неохотно ответил Болдырев. — Когда через ограду порта прыгал... Патрули потом обнаружили...
— А кто такая? Ты ее не знаешь?
— Понятия не имею...
Шестаков долго, напряженно смотрел на фото. Наконец, будто через силу, спросил:
— А где его след потеряли, главаря?
Болдырев посмотрел на Шестакова с удивлением:
— На Шелогинской. А что?
— Да так, ничего... Так— так— так... — задумчиво бормотал Шестаков.
В конце концов он, по— видимому, пришел к какой— то догадке.
— Слушай, Андрей Васильевич, — сказал он вдруг. — Дай— ка мне эту карточку на денек...
Болдырев усмехнулся:
— Что, понравилась? Или знакомая?
Шестаков смотрел мимо него в окно:
— Понравилась... Очень понравилась... — и спрятал фотокарточку в карман.
Спустя несколько минут он был на Шелогинской. Вот и дом Неустроевых.
Лена открыла ему дверь, с радостной улыбкой потянулась навстречу — хотела обнять, но Шестаков мягко отстранил ее:
— Лена, я не люблю хитрить. И не умею... Я ведь всегда говорил тебе правду, так?
С удивлением взметнулись темные густые брови:
— Так. Но...
— И ты мне должна... просто ты обязана... обязана сказать мне...
— Но я никогда не давала тебе оснований подозревать меня во лжи... — сказала Лена обиженно, с достоинством.
— Поэтому я и спрашиваю тебя напрямик...
Шестаков полез во внутренний карман пиджака. Протянул ей фотографию:
— Кому ты дарила этот снимок?
Лицо ее разом побелело. Карточки не взяла, отвернулась отошла к окну. Долго смотрела на улицу, потом очень медленно, глухо спросила:
— Николай, а ты вправе задавать мне такие вопросы?
Шестаков сказал с волнением:
— Да, вправе! Я никогда не задавал тебе ни одного вопроса, который касался бы твоей прежней жизни. Все, что ты хотела мне рассказать, было для меня достаточным...
Не оборачиваясь, так же глухо, надтреснутым голосом Лена спросила:
— Тогда почему же сейчас...
Мучительно запинаясь, Шестаков перебил:
— Потому что сейчас это касается не только меня... И дело не только в моих чувствах...
Лена резко повернулась к нему:
— Почему? Почему моя старая фотография касается кого— то, кроме меня?!
Шестаков мгновение молчал, потом тихо, с горечью произнес:
— Потому что я взял эту фотографию в Чека. А потерял ее наш враг. Бандит и убийца...
Лена в испуге зажала ладонью рот:
— Господи! Господи! Почему нет дня покоя и тишины! Господи, у меня нет сил для всего этого...
Шестаков спросил требовательно:
— Лена, я прошу тебя... скажи — кому ты дарила это фото?
Лена отрицательно покачала головой.
Шестаков подошел к ней вплотную, выдохнул:
— Чаплицкому?!
Лена смотрела прямо перед собой. На виске ее, под прядкой волос, выбившихся из— под пучка, пульсировала нежная голубая жилка.
Шестакова залила волна гнева и возмущения.
— Лена! Лена! Он здесь? — кричал он. — Чаплицкий в Архангельске?!
Лена молчала. Из глаз ее выкатились две слезинки, потом побежали другие, быстрее, все быстрее, заливая лицо. Тело ее сотрясалось от страшного внутреннего напряжения в молчаливой истерике.
Шестаков смотрел на нее в задумчивости и вдруг растерянно вымолвил:
— Значит, ты с самого начала знала, что он здесь?...
Он поразился собственной мысли. Кровь молотом застучала в висках, и он в отчаянии ударил себя кулаком по голове:
— Ах, я болван! Ведь он бывал здесь! Он ночевал у тебя, пока мы искали его по всему городу!.. Ты все время дурачила меня!..
— Неправда! — взорвалась Лена пронзительным криком. — Коля, это неправда! Он был здесь один— единственный раз! Полчаса!..
Шестаков сверлил ее гневным недоверчивым взглядом.
Лена говорила, и голос ее рвался от волнения и искренности:
— Коля, я ведь не умею врать... Но пойми — я и предавать не умею!.. Никого... Никогда... Я никого не дурачила!
Шестаков не отводил от нее тяжелого взгляда.
И Лена сказала тихо:
— Я никого не дурачила. Я одурачила себя... Я устала от вас... Белые! Красные!.. Все ненавидят друг друга... Как звери, охотятся друг на друга... Я не революционерка... И не белогвардейка!.. — и закончила почти шепотом: — Я хочу покоя...
— Ты хочешь покоя? — с яростью повторил Шестаков. — А я — не хочу покоя? А все эти истерзанные голодные люди — не хотят покоя?...
Лена не отвечала, и Шестаков продолжал беспощадно:
— Те, кого здесь твой Чаплицкий мучил, порол и вешал, они — не хотели покоя?! Ты спасла жизнь убийце... Душегубу...
Он встал и неуверенно, слепо, ударившись плечом о дверной косяк, вышел из комнаты.
Лена упала на кровать.
Плакала горько, обессиленно, как маленькая обиженная девочка.
На следующий день приступили к подъему угля с затопленных белогвардейцами кораблей.
С первого же спуска работа пошла полным ходом — все были расставлены по своим местам, заранее было подготовлено все снаряжение.
Матрос первой статьи Федор Гарковец, прошедший водолазную школу на Балтике еще в пятнадцатом году, спустился под воду первым. За ним последовали товарищи.
Они медленно прошли вдоль высокого борта морского судна, покоившегося на дне. Водоросли уже опутали его, к обшивке пристали ракушки. Над клюзом виднелись медные буквы: «АЛЬБАТРОСЪ»...
...А наверху, на легкой волне, покачивался водолазный бот. Невдалеке виднелся еще один, за ним — третий, рядом — застопоренные буксиры, баржи.
На палубах ботов царила рабочая водолазная обстановка: мерно пыхтели воздушные помпы, дежурные матросы под присмотром Шестакова потравливали шланги...
...Федор Гарковец, а за ним и остальные водолазы поднялись на палубу «Альбатроса», потом обследовали внутренние помещения, наконец спустились в кочегарку судна...
В кочегарке расположились цепью, пользуясь слабым освещением, проникавшим через воздушный люк. И принялись за работу.
Федор стал около бункера. По очереди со своим земляком Иваном Зирковенко он нагребал совковой лопатой уголь из бункера в корзину, плетенную из прутьев. Потом они плавно волокли ее, отмахиваясь от какой— то слишком любознательной рыбы, к металлическому сварному коробу, поставленному около загрузочной шахты.
Осторожно высыпали — а вернее сказать, выливали — черную густую массу в ящик, отчего, вода вокруг на несколько секунд становилась непроглядно— черной, дергали сигнальный фал...
А на поверхности ошвартовались буксир и баржа.
К стреле грузового крана подтянулся, вынырнув из воды, короб с углем. Кран повернулся, навесил короб над баржей, дежурный такелажник опрокинул его над трюмом.
Сыплется уголь, льется черная вода...
Работает лебедка на водолазном боте, наматывает на вал бесконечный трос, и вот из воды показались один за другим матросы в легких водолазных костюмах — с фантастическими шлемами и толстенными свинцовыми подошвами.
На ботах, не дожидаясь, пока освободятся от шлемов поднятые водолазы, готовились к спуску следующие. А водолазы, отработавшие вахту, сняв с помощью товарищей шлемы и тяжелые ботинки, без сил валились на матрасы.
Иван Зирковенко, непривычный к тяжкой водолазной жизни, потерял сознание, и Федор Гарковец принялся изо всех сил растирать товарища шерстяной варежкой, чтобы восстановить кровообращение.
Да и другие водолазы почти без памяти. У них посиневшие, изнуренные лица...
А кран на буксире поднимал очередной короб с углем...