Тайный советник вождя

— Кто покровительствует ему?

— В лондонском правительстве Сикорского кандидатуру Андерса выдвинул епископ Гавлина. В первой мировой войне унтер-офицер немецкой армии. Андерс, кстати, тоже немецкого происхождения, по некоторым данным из курляндских баронов. Поддерживает Андерса его друг профессор Кот, дипломат и соратник Сикорского. Этим деятелям генерал служит верой и правдой.

— За своего ставленника они сами несут ответственность. За его моральные качества. Нам важно, как он будет командовать.

— Боюсь, как и в пресловутом "походе на Киев".

— Не допустим, — сказал Сталин. — Мы укрепим польскую армию нашими опытными военными советниками, мы направим туда надежных польских товарищей.

— Андерс и его подручные не лыком шиты. Коммунистов подвергают остракизму, задвигают на низшие должности или вообще изгоняют. Как и тех польских офицеров, которые всерьез намерены воевать с немцами.

— Что значит "всерьез?" — нахмурился Иосиф Виссарионович. — Скажите прямо: польские дивизии готовы к отправке на фронт?

— Нет. Полученное от нас вооружение либо лежит на складах, либо рассеяно по разным полкам и дивизиям таким образом, что везде некомплект, недостача того или другого. Одна дивизия без винтовок и автоматов, другая без пулеметов и артиллерии. Нет ни единой полностью сколоченной части.

— Что это, неумение или саботаж?

— Позиция. Вот запись выступления Андерса на совещании доверенных офицеров штаба, — протянул я Сталину страницу текста:

"В связи с тем, что на советско-германском фронте положение тяжелое, следует польскую армию перевести на юг, по возможности ближе к Афганистану, а в случае катастрофы на фронте вывести ее в Персию или в крайнем случае в Индию или в Афганистан.

Исходя из этого, всех прибывающих в армию людей направлять не в запасные части, находящиеся на Урале, а в Ташкент и южнее.

Иметь своих представителей на узловых станциях, которым вменить в обязанность направлять людей на юг, чем поставить Советы перед совершившимся фактом и вынудить их согласиться на перевод армии".

Прочитав, Иосиф Виссарионович долго молчал, набивая трубку, прикуривая. Произнес огорченно:

— Да, вы правы — это позиция. И позиция не просто дезертира, а злонамеренного, сознательного противника. Нам каждый боец важен на фронте, а Андерс намерен увести за границу сто тысяч… Мы их одели, обули, вооружили, а они бегут от войны в такой трудный момент. Это нож в спину…

Сам собой возникает вопрос: мог ли в то время Сталин разрушить замысел генерала Андерса и его лондонских покровителей, не допустить предательского ухода поляков с нашей территории? Безусловно. Только зачем иметь в своем тылу крупное воинское объединение, явно не стремящееся сражаться на нашей стороне?! Разоружить, расформировать? Но люди-то, недружелюбно настроенные, останутся, еще больше ожесточатся, затаятся, будут вредить. Да и не хотел Иосиф Виссарионович портить отношения с англичанами, которые очень поддерживали стремление генерала Андерса увести свою армию. И Сталин разрешил.

В те тяжкие дни, когда советские войска истекали кровью на подступах к Волге, когда в великой битве под Сталинградом решалась судьба не только нашего народа, но и всего человечества, в том числе и поляков, генерал Андерс со своими подручными вписал самые грязные, самые омерзительные страницы в историю Польши. Когда Россия, истощив людские резервы, отправляла в приволжские степи юнцов, стариков, инвалидов, чтобы остановить фашистские орды, с соседнего Урала и из тех же приволжских степей по ночам, втихаря отправлялись на юг, к иранской границе десятки тысяч крепких, здоровых мужчин самого боевого возраста от двадцати до сорока лет. Постыдно уклонялись от войны сытые, хорошо обученные солдаты. Впрочем, какие уж там солдаты — гнусные дезертиры! Девяносто шесть тысяч! Ровно столько, сколько мы потом взяли в плен немцев под Сталинградом! А польские дезертиры отсиделись в странах, где не звучали выстрелы. Спасли свои шкуры, но покрыли несмываемым позором себя и свой народ.

Сосчитаны только вооруженные польские военнослужащие, официально зачисленные в армию, которую увел Андерс в Иран и далее. Но были и не занесенные в списки, были утаенные, были члены офицерских и солдатских семей, гражданская обслуга. По некоторым данным, общее количество беглецов от войны достигло трехсот тысяч. Многие ли из них понимали, что, уходя из Россия, с прямого пути, ведущего к освобождению Польши, они обрекают на муки, на уничтожение гитлеровцами своих родных и близких, еще уцелевших на оккупированной территории?! Некоторые поляки плакали, но подчинялись своим командирам. Однако слезы — это не кровь.

Справедливость требует сказать, что, несмотря на приказы, на враждебную нам агитацию, на посулы и обещания, Россию покинули не все польские воины. Немало солдат и офицеров осталось в нашей стране с одним желанием — скорее попасть на фронт, сражаться с ненавистным противником. Главным образом — польские коммунисты. Были и те, кто по тем или иным причинам не попал в армию Андерса. Были советские граждане польского происхождения, готовые вступить в бой с фашистами. Были евреи, глубоко переживавшие за своих польских родственников. Эти люди, объединенные Союзом польских патриотов, обратились к Советскому правительству с просьбой о сформировании первой польской народной дивизии. Разрешение было получено, поддержка оказана.

В мае 1943 года возле деревни Сельцы на берегу Оки появились палатки нового военного городка. Со всего Советского Союза хлынули сюда добровольцы, может, и не такие опытные, как солдаты Андерса, но готовые отдать жизни свои за освобождение Полыни от гитлеровского ига. Их принимали польские офицеры — патриоты во главе с полковником Зигмунтом Берлингом, не запятнавшие свою совесть предательством. Так зарождалась польская дивизия имени Тадеуша Костюшко, которая пройдет потом славный боевой путь, кровью смывая позор андерсовской измены. Из этой дивизии, из добротного семени, вырастет и окрепнет Народное Войско Польское.

5

Примерно через полгода после того, как андерсовские «вояки» покинули нашу страну, польская проблема обострилась вновь, причем с самой неожиданной стороны, доставив беспокойство нашему руководству и весьма неприятные заботы мне лично. Прибыв по звонку Поскребышева в Кремль, я застал Сталина в таком раздражении, в каком не видел после истории со Светланой, когда дело дошло до пощечины. Окно квартиры, выходившее на Царь-пушку, было открыто, но это не приносило прохлады, поздний летний вечер был таким душным, что Иосиф Виссарионович, сбросив китель, остался в бязевой солдатской рубахе. Придерживая правой рукой полусогнутую левую (ныла она иногда, а может, ушиб ее), быстро расхаживал в полутьме от стены до стены. Спросил резко:

— Что известно о расстреле польских офицеров, взятых в плен в тридцать девятом?

— Собственно, ничего, — пожал я плечами. — Только заявления Геббельса и его молодчиков о том, что неподалеку от Смоленска в дачной местности Катынь якобы обнаружено массовое захоронение убитых поляков.

— Якобы или действительно? Когда, сколько, кто убивал, могут спросить Рузвельт и Черчилль. Что должен им ответить?

— Есть только заявления Геббельса, — повторил я. — В Катыни работает созданная немцами комиссия. Похоже, еще одна пропагандистская атака.

— Клин между нами и союзниками, — сформулировал Иосиф Виссарионович.

— Пропагандистский крючок с новой наживкой.

— Польское правительство в Лондоне этот крючок заглотило. И по-моему, сделало это очень охотно. Слишком быстро и слишком шумно. Помогают немцам сеять недоразумения. А у нас никакого противоядия. Это недопустимо, Николай Алексеевич. Ну что мы скажем англичанам и американцам? Они не пройдут мимо, будьте уверены. А этим двум дуракам, Лаврентию и Меркулову, ничего, видите ли, неизвестно. Так они утверждают. Может сами и напортачили, а спрятать концы ума не хватило. Надеются, что пронесет. Начните с этих болванов, поговорите с ними, пройдите по всей цепочке. Мы должны опираться на истину.