Отдохновение миссис Мэшем

В скорлупке лежал младенец.

Девочка наклонилась, чтобы подобрать колыбельку, принятую ей за игрушку – самую красивую из всех, какие она когда-либо видела. Когда тень ее руки накрыла младенца, в котором всей-то длины было около дюйма, младенец замотал головкой, лежащей на крошечной моховой подушке, растопырил ручки, поджал, будто велосипедист, колени, и тоненько, но явственно замяукал.

Услышав его писк, Мария руки не отдернула. Напротив, она схватила скорлупку. Если и существовало в эту минуту на всем белом свете нечто такое, что Марии хотелось схватить, так именно этот младенец.

Она нежно держала это чудо совершенства на ладони, не дыша, потому что боялась его повредить, и разглядывала, стараясь не упустить ни единой подробности. Глаза его, малюсенькие, как у креветки, казалось, отливали подобающей младенцам мрамористой голубизной; кожа чуть лиловела – он, видимо, родился совсем недавно; младенец был не худой, напротив, восхитительно полненький, и Мария, хоть и с трудом, но различила даже складочки вокруг его пухлых запястий, выглядевшие так, словно запястия охвачены тесными браслетиками из тончайшего волоса, или так, словно ручки младенцу приделал на шарнирах хитроумнейший из кукольных мастеров.

Младенец был живым, по-настоящему живым и, похоже, ему понравилось, что Мария его подобрала, ибо он протянул к ее носу ручки и залопотал. Во всяком случае, склонив голову и прислушавшись к младенцу, словно к часам, Мария убедилась, что он издает какие-то звуки.

Разглядывая в совершенном восторге это свалившееся с неба чудо, она ощутила вдруг острую боль в левой лодыжке, сильную, как от укуса пчелы.

Подобно большинству ужаленных в лодыжку людей, она топнула уязвленной ногой и запрыгала на другой, – занятие в случае пчелиного укуса совершенно бессмысленное, поскольку ужалившая пчела вторично ужалить не сможет, а прочих пчел такие прыжки лишь раздражают.

Попрыгав, – все это время она с величайшей осторожностью держала колыбельку в одной руке, а другой хлопала по пострадавшей лодыжке, – Мария с безопасного расстояния уставилась на атаковавшее ее существо.

Это была дородная женщина дюймов в пять ростом. Она стояла на мраморном полу храма и размахивала неким подобием гарпуна. Платье ее отливало ржавчиной, как грудка малиновки, женщина была вне себя от гнева или от ужаса. Крошечные глазки ее пылали, волосы разметались по спине, грудь вздымалась, она вопила на неведомом языке что-то такое про Куинба Флестрина. На остром, словно игла, гарпуне сидел стальной наконечник длиной в половину младенца. Между пальцами сжимавшей лодыжку Марииной руки струйкой стекала кровь.

Надо сказать, что несмотря на убийства и иные правонарушения, совершаемые Марией в пиратской ее ипостаси (в которой она питала особенное пристрастие к процедуре, называемой «пройтись по доске»), она не принадлежала к числу людей злопамятных, и уж тем более к тем, кто имеет обыкновение отнимать младенцев у безутешных матерей ради одного только цинического наслаждения, которое им доставляют материнские вопли. Она сразу сообразила, что перед ней – мать младенца, и вместо того, чтобы рассердиться из-за гарпуна, почувствовала себя виноватой. В душе ее зародилось ужасное подозрение: младенца, судя по всему, придется отдать.

Искушение не делать этого было жестоким. Мария сознавала, что доживи она хоть до тысячи лет, она, может быть, никогда больше не найдет ничего похожего.

Вот скажи сама себе, только со всей откровенностью, вернула бы ты живого дюймового младенца его родне, после того, как честно изловила его в чистом поле?

Но Мария повела себя до чрезвычайности добродетельно.

Она сказала:

– Простите, я не знала, что это ваш младенец. Вот, пожалуйста, я ему ничего плохого не сделала. Видите, вы можете взять его обратно.

– И знаете, – едва не плача, прибавила Мария, – он у вас такой милый.

Она нагнулась, чтобы поставить колыбельку к ногам матери.

Но яростная маленькая женщина либо разволновалась до того, что ничего уже не слышала, либо не понимала по-английски, ибо едва огромная ладонь приблизилась к ней, женщина взмахнула своим оружием и рассекла Марии большой палец.

– Ах вот ты как? – закричала Мария. – Гадючка ты этакая!

И вместо того, чтобы вернуть младенца, она завернула его вместе с колыбелькой в носовой платок и сунула получившийся узелок в карман юбки, затем извлекла из другого кармана второй платок, взмахнула им перед лицом матери, так что та повалилась навзничь, накинула платок ей на голову, щелчком отбросила выпавший из материнской руки гарпун, и спеленала мать тоже. У нее так редко оказывалось с собой два носовых платка, да, если правду сказать, и один тоже, что она ощутила себя человеком, над которым простерлась десница Господня. Тут в ближней колонне что-то загудело, как в улье, и у Марии появилось новое ощущение – пожалуй, больше Господню десницу искушать не стоит.

Запихав второй узелок, – этот вышел побольше и содержимое его лягалось изо всех сил, – в другой карман, Мария поспешила к проделанному ею в зарослях проходу. Достигнув его, она обернулась, чтобы в последний раз взглянуть на храм. У дверцы в колонне боролись трое мужчин. Двое, не отпуская, держали за руки третьего, а он бился, норовя броситься ей вдогонку. Статный такой малый ростом гораздо выше шести дюймов, в тунике из кротового меха.

Глава III

Когда Мария оттолкнула ялик и отгребла на достаточное расстояние, она положила черпак и извлекла из кармана тот узелок, что побольше. Женщина безостановочно билась и дергалась, словно рвущаяся на волю птица. Едва Мария развернула ее и поставила на покрытое илом дно лодки, женщина замерла, задыхаясь, прижав к сердцу руку. Она казалась вырезанной из слоновой кости. Еще через миг женщина вдруг метнулась к борту, как будто решила выпрыгнуть в воду, но тут же одумалась и снова застыла, глядя на захватчицу пылающим взором, – точь-в-точь дикий зверек, попавшийся в руки человека. Мария вытащила второй узелок и положила младенца вместе с колыбелькой невдалеке от ног матери. Это заставило мать вернуться в середину ялика. Она бросилась к колыбели, выхватила из нее младенца и принялась что-то втолоковывать ему на неведомом Марии языке, оглядывая дитя со всех сторон, дабы убедиться, что ему не причинили вреда. Она определенно объясняла младенцу, что он – горе мамино и разбойник, и разве не пыталась гадкая женщина-гора похитить его, драгоценное дитятко?

Мария зализала свои раны, обмыла их в прохладной воде озера, отерла носовыми платками, но при этом глаз с матери не спускала.

Время уже подходило к чаю, а Марии предстояло еще позаботиться о многом. Она твердо решила не разлучаться со своими сокровищами, – по крайней мере, с младенцем, – но при этом отлично знала, что мисс Браун не позволит ей оставить их при себе. Она их либо отнимет и засунет в коробку, в которой уже лежали Мариин карманный ножик и ее же шестипенсовый компас, либо приберет к рукам, – а то и вовсе устроит так, чтобы их утопили, что она неизменно проделывала с любимыми Марией котятами. Мария намеревалась приложить все усилия, чтобы ни того, ни другого, ни третьего не случилось.

Куда же их спрятать? Мисс Браун вечно подглядывала за ней, норовя поймать на какой-либо провинности, и во всем дворце Мальплаке не было ни единого укромного места, которое наша героиня могла бы назвать своим. Игрушек в отведенном для них шкафу уже не осталось, так что держать там находку значило бы только привлечь к шкафу внимание. А спальню Марии раз в неделю обыскивали.

– Во всяком случае, на эту ночь я могу уложить их в ящике моего туалетного столика, – сказала она себе, – потому что мисс Браун, спасибо мигрени, до завтра ко мне все равно не полезет.

На этот раз Мария соорудила из влажного и окровавленного носового платка что-то вроде мешочка и, загнав пленников в угол, сунула обоих в этот мешок, не спеленывая. Верх мешка Мария обвязала веревкой, – она принадлежала к числу мастеровитых людей, у которых в кармане обычно лежит веревка, да и Профессор сказал ей однажды, что у дельного человека всегда найдется карманный нож, шиллинг и кусок вот этой самой полезной штуки. Колыбель Мария положила отдельно, решив, что если к человеку, болтающемуся с младенцем в мешке, сунуть еще и колыбель, то человек может об нее ободраться. Покончив с этим делом, она подплыла к лодочному домику, завела в него ялик и побежала домой, пить чай.