Хозяин

Глава пятнадцатая

Проблеск Эвереста

Субботними вечерами атмосфера, царившая на острове, изменялась. Если погода стояла ясная, дети иногда засиживались на вершине островка допоздна, наблюдая как прорастают в своей расширяющейся вселенной звезды, как головокружительно изгибается Млечный Путь, вызывающий в том, кто глядит на него, ощущение, будто он, глядящий, откидывается назад, делая мостик. Ах, что за зрелище являло их взорам это звездное марево, — серебристый дымок лесного костра в пустоте пространства! Дети выросли в сельском краю. И хотя неправильные глаголы порой ставили их в тупик, они без труда узнавали птиц по песням, деревья по очертаниям и животных — почти инстинктивно. К примеру, если у них спрашивали, что это там за птица, они никогда не вглядывались в цвета ее оперения. Просто называли ее и не могли потом объяснить, откуда они это знают. А если их и дальше донимали вопросами, они раздраженно отвечали «Ну, так она летела» — или «Ну, знаем и все».

И в звездах они тоже разбирались довольно прилично. У них имелись свои любимцы, — любимцы сухопутного человека, не моряка. Они знали Орион, потому что Орион был охотником, и особенно Сириус, который был собакой, и разумеется, им была известна Кассиопея, потому что разделив пополам больший из ее углов и проведя соответственно линию, можно найти Полярную Звезду. Арктур, когда его было видно, они воспринимали как живое существо, поскольку им рассказали, что он носит то же имя, что и Король Артур у сэра Томаса Мэлори, — ну и еще имелись разные звезды, которым удалось, более или менее случайно, задеть их воображение. Никки предпочитал одни, Джуди другие. Одна из самых восхитительных особенностей созвездий состояла в том, что ни одно из них не носило кошачьего имени.

Почти каждый вечер, пока дети сидели среди дремлющих птиц, принимавших их присутствие без возражений, снизу до них доносилась музыка. Три окошка Роколла были вырезаны в отвесной стене одно под другим. Если поблизости не было ни судна, ни самолета, среднее окно к вечеру распахивалось, и из него изливался свет, сопровождаемый звучанием фонографа, — иногда это был Гайдн, иногда Палестрина, но чаще всего Бах. Музыка звучала вполсилы.

По субботам программа менялась, математику замещало буйство эмоций.

Зачарованные, они засиживались далеко за полночь, а мощная машина, включенная на полную громкость, буквально метала в темноту громы, от которых гранитный утес, казалось, качался и плыл у них под ногами, словно бы обратясь в колокольню. Временами и вправду звучали колокола. Громовые звуки финала «Увертюры 1812 года» со всеми его перезвонами, голубями, пушками и национальными гимнами летели во всех направлениях, и очень маленький, очень далекий царь в белом мундире вставал на верхней ступеньке огромной лестницы, и в звоне колоколов и в победной славе вихрем взметались голуби, снежные хлопья, конфетти и все, что вам будет угодно, — так начиналась ночь, а за этой музыкой вероятней всего следовал первый фортепианный концерт того же самого композитора. Ночь шла, и «Болеро» сменялось «Плясками смерти», а те — пьесами Рахманинова, Мусоргского и Донаньи, пока наконец оргия не завершалась РимскимКорсаковым или «Князем Игорем» — оглушительным разгулом «Половецких плясок» из второго действия. Это было нечто потрясающее.

Хозяин редко слушал Бетховена, Генделя или Моцарта, разве что фуги. Он, в отличие от этих троих, не был Князем Света.

Субботней ночью после возвращения вертолета близнецы сидели под звездами, почти ощущая, что им лучше держаться за камень, не то бушующий ниже Равель снесет их прочь со скалы. Им приходилось кричать, чтобы слышать друг друга.

— Жаль, мы не можем увидеть, что он там делает.

— Судя по звукам, пьет.

— Ты думаешь, он способен напиться?

— Да ты вспомни, сколько он выпивает виски, прежде чем сказать что-нибудь.

— Как-то незаметно, чтобы оно на него действовало.

— Раз говорить начинает, значит, действует.

— Если бы папа столько выпил, он бы, наверное, затянул «Моряцкую песню» или принялся показывать фокус со спаржей.

— Или свалился.

— Никки!

— Ладно-ладно, во всяком случае вид у него стал бы отсутствующий и он бы отправился спать, ничего не сказав на прощание. Три полных стакана — это же без малого бутылка.

— И ты думаешь, он… он тоже так?

— У него, наверное, есть какая-то своя причина, чтобы напиваться каждую субботу, — вот как некоторые по субботам принимают ванну.

— Но зачем ему это?

— Да откуда мне знать, Джуди? Просто он ничего без причины не делает. Он не сумасшедший.

Об этом она до сих пор не задумывалась.

— А ты в этом уверен?

— Совершенно.

— Если он напивается, мы могли бы пробраться туда и обыскать другие комнаты или прочитать дневники.

— Или схлопотать пулю. Откуда ты знаешь, что он не сидит там с пистолетом Китайца в руке и не палит в потолок, выбивая V.R., наподобие Шерлока Холмса?

— И вообще, — с сомнением произнесла Джуди, — там еще черная дверь, а ключа у нас нет.

— Да говорю же я тебе, что для нее никакого ключа не требуется.

— Нет, ты только послушай!

Зазвучало скерцо из Брамсова «Квинтета фа минор»в переложении для двух фортепиано.

Никки сказал, размышляя:

— Окна пробиты одно под другим. Если б у нас была веревка, мы могли бы спуститься из двери ангара и заглянуть внутрь. По крайней мере, увидели бы, чем он там занят.

— А на кране мы спуститься не можем?

— Слишком много шуму получится. Да я и не знаю, как он работает.

— Но ведь ты бы мог это выяснить, Никки?

— Без шума, я думаю, вряд ли.

— А веревка где-нибудь есть?

— Должна быть на складе, только он заперт.

— Может, связать из простыней? В книгах так делают.

— В книгах-то делают.

— А нам кто мешает?

— Ну, послушай, Джуди, в простыне около десяти футов длины, — завяжи на концах по большому узлу, сколько, по-твоему, останется? На рост взрослого человека уже две простыни уйдет.

— И вообще, это было бы очень опасно.

— Да.

— Вдруг он выглянет из окна!

Та-ра-ра-ра, Тидлди-тум-тум-тум, рокотало скерцо, Тидлди-тум, тидлди-тум, тидлди-тум.