Гауптвахта

— Понятно. Отпускаю.

Переходит к третьему солдату. Долго и страшно смотрит на него.

— Рядовой Кузьменко. Ко мне ты попадаешь уже — в седьмой раз! Случайно люди попадают сюда один раз. Ну, два. А в седьмой раз — случайно не попадают.

Пауза. Тишина. Оглушительный грохот сердечных клапанов. Затем дикий и почему-то истеричный вопль:

— БАНДИТ!!! ОТДАМ ПОД ТРИБУНАЛ!!! — И вдруг спокойным и нормальным голосом Домброва продолжает: — Твой дружок сегодня отправился на десять лет. Учти: я могу отправить тебя туда же и настолько же. Это вполне в моих силах. И это моё последнее предупреждение тебе.

У Кузьменки красные пятна идут по лицу от нервного перенапряжения.

— Так точно, товарищ старший лейтенант! — А губы бледные, дрожащие.

— Пока добавляю трое суток. А там посмотрю, сколько ещё добавить. — Переходя к следующему: — Ну а ты, бандит, учил Уставы?

Камера номер семь.

Лишь один Злотников сидит, откинув спину на печку-голландку. Все остальные сидят прямо, по Уставу. Все под впечатлением от давешнего построения во дворе.

Тяжкое молчание. Наконец Полуботок сдавленным голосом выговаривает:

— Страшный человек он — этот старший лейтенант Домброва.

— А ты как хотел? — отвечает ему Злотников. — С нами, падлами, только так и надо.

— Ну, так уж и «падлами»! Разве все мы падлы?

— Все! И он — прав! Его дело — душить! Наше — сдыхать!

Бурханов тоже обретает дар речи:

— Да-а, наш Домброва — ого-го! В гроб загонит и глазом не моргнёт… Говорят, поляки — они все злые.

Полуботок вспоминает:

Ротная канцелярия. Он сидит недалеко от двери командирского кабинета. Там, за дверью, слышны весёлые голоса, детский смех, женский хохот.

Дверь со стороны коридора открывается. Входит старший лейтенант Домброва — великолепный штатский костюм, в руках — цветы и коробка с подарком. А глаза — совсем не безумные и не сатанинские, а добрейшие.

— Привет, тёзка! Ну как там? Все уже в сборе?

Полуботок отвечает спокойно и не вставая:

— Да, товарищ старший лейтенант. Одного вас и ждут.

— Ничего. Лучше поздно, чем никогда. — С этими словами он входит в кабинет командира конвойной роты. — А вот и я!

Из-за двери доносится голос Тобольцева:

— Ну, наконец-то! Явился — не запылился!

А затем — чей-то женский голос:

— Ой, Вовочка! Какой ты сегодня шикарный!

— Настоящий польский шляхтич! — это опять голос Тобольцева.

Детский голосок:

— Дядя Вова! Дядя Вова пришёл!

Голос Домбровы:

— Извините, что опоздал… Поздравляю… Поздравляю…

Из кабинета выглядывает старший лейтенант Тобольцев.

— Слушай, Володя, сходи, пожалуйста, на кухню, принеси нам ещё один стакан. Мы же не знали, что этот чертяка всё-таки придёт.

— Сейчас смотаюсь, — отвечает писарь.

Женский голос:

— Ой, Вова! А мы уж тут думаем: куда это он запропастился? На гауптвахту его посадили, что ли?

И — хохот.

И снова — камера номер семь.

— Наш Домброва — настоящий офицер, — говорит Косов. — Суворовское училище окончил. С детских лет носит военный мундир.

Но Лисицын ему возражает на это очень резонно:

— А что Домброва? Что мне ваш Домброва? — тут он берёт со стола газету и подкладывает её себе под спину. — Завтра он меня как миленький отпустит. И плевал я на него и на его губвахту!.. Хотя мне здесь не очень-то и плохо было. По мне — так и на губвахте жить можно. А Домброва — не Домброва, какая разница? Лишь бы нам только баб выдавали!

— Вот бы здорово, а? — подхватывает Бурханов. — На каждую камеру бы — по одной бабе!

— Зачем же по одной на камеру? — возражает Злотников. — Тогда пусть бы уж — по одной на каждого арестованного!

Коротенькое, как вспышка света видение: все те же и там же, но теперь у каждого на коленях сидит голая женщина.

— Точно! — кричит Лисицын. — А я бы тогда взял бы свою бабу, да как бы её!..

— А ещё бы пусть бы нам сюда шампанское подавали! — предлагает Бурханов.

Видение: в камеру номер семь официантка заносит поднос с шампанским и бокалами.

— Зачем нам шампанское? — возражает Злотников. — Тогда бы уж пусть водку!

— С закуской! — уточняет Косов.

Видение: официантка уходит и возвращается с водкой и закуской… Лисицын тем временем раньше всех набрасывается на свою женщину. Орёт от возбуждения…

И вдруг всё обрывается. И не само по себе, а по той причине, что из глазка в двери раздаётся окрик:

— Эй ты! С усиками! Чего орёшь? И отодвинься от стены!

Лисицын сильно вздрагивает.

— Да… так точно!.. — Отодвигается от стены. Газета падает на пол. — Я — сей момент! Хе-ге!..

— Подбери газету. Ещё раз увижу подобное — берегись!

— Так точно!.. Так точно!..

Старший сержант отходит от двери с надписью «Камера № 7 для арестованных солдат (матросов)» и идёт дальше.

Задерживается ещё перед какою-то дверью, смотрит в глазок.

Лисицын медленно приходит в себя.

— Перебил на самом интересном месте! Гад! Сука!.. Весь кайф испортил!.. А ведь как бы я тогда взял бы свою бабу да и… А потом… И ещё!.. И ещё!..

— Ну вот — опять! — брезгливо морщится Кац. — Ну сколько можно?

Злотников:

— Сколько надо — столько и будет! Заткнись!

Кац замолкает. А Лисицын продолжает:

— И потом бы ещё разик! И ещё!.. И ещё!..

С этими словами он вскакивает с места и начинает бегать вокруг стола.

На крысиной мордочке — страдание и сладострастие, изо рта клейкою ниточкою свисают слюни, а из носа, по усикам — сопли; руки держатся за переднее место. Ещё несколько оборотов вокруг стола и — пальцы с грязными ногтями жадно расстёгивают ширинку: ух! ух!.. а-а-ах!..

Кто хохочет, кто морщится, а кто и кривится от омерзенья.

Наконец Злотников подставляет маньяку ногу, и тот падает на пол, а упав — и удачно — вовсе и не думает вставать; вместо этого, он корчится на холодном цементном полу, извивается, стонет, захлёбывается чем-то, как будто идёт ко дну.

За окошком камеры номер семь — снег.

Он тает, просачивается сквозь худую раму; вода стекает по исцарапанной надписями стене на пол камеры. И образует лужицу.

Лисицын брякается лицом в эту лужу и лежит так, приходя в себя. Ледяная струйка воды попадает ему за шиворот, на голову…

Косов упрекает Злотникова:

— Ну зачем ты его опять раздразнил? Знаешь же, что ненормальный, и зачем же его дразнить?!

Злотников в ответ только ржёт и ничего больше.

Косов же встаёт и брезгливо пинает упавшего.

— Вставай, ублюдок! Какая только потаскуха тебя на свет родила!.. Таких, как она вешать надо!.. Вставай, шизик вонючий!

Совершенно неожиданно подаёт голос Аркадьев:

— Вот же пакость какая!

А Бурханов скорее восхищён, чем возмущён.

— Половой гангстер! Во даёт, а?

Кац неопределённо улыбается — то ли он «за», то ли он «против». Не понять.

Полуботок молча опускает голову в колени. Сидит, отбывает срок.

А на гауптвахте всё идёт своим чередом: двое часовых шёпотом болтают о чём-то в коридоре гауптвахты, старший лейтенант Домброва сидит в своём кабинете под портретом Ленина и спокойно читает газету «Советский спорт»; кто-то томится в одиночной камере, а кто-то — в общей…

Камера номер семь.

Всё спокойно, все сидят по-прежнему в своих обычных позах. Лисицын сладко дремлет.

— Так говоришь, бабуся болеет по-прежнему? — спрашивает у Злотникова Полуботок.

Тот отвечает совершенно нормально:

— Болеет.

— Ну а мать-то как? Пишешь ей письма?

— Пишу. И она мне пишет. Да только не все письма от неё доходят до меня.

— Да ты откуда знаешь, что не все?

— Чувствую. А доказать не могу. Перехватывают — те, кому положено.