Гауптвахта

Полуботок внимательно смотрит на него.

Камера номер семь.

Лисицын заливается мелким, судорожным хихиканьем:

— Салажня… хи-хи… все вы — салажня по сравнению со мной! Хи-хи-хи!..

Злотников лениво поворачивает в его сторону свою тяжёлую голову:

— Чего ты там голос подаёшь?

— И ты — тоже! И ты — салага передо мной! Хи-хи!..

Злотников сообщает Полуботку, почти как равному, доверительную информацию:

— Вот же щенок! Знает ведь, что я его бить не буду. — Снова оглядывается на Лисицына, говорит ему, как нашкодившему любимчику:

— Ты, паскуда вонючая! Чего ты там болтаешь? Ну-ка повтори, сука!

— И повторю! Хоть ты и прослужил, сколько и я, а что твои девяносто пять суток? Ну что? Молчал бы уж! Я тут сейчас подсчитал, ну так у меня уже сто пятьдесят суток выходит! И всего-то в десять заходов!

— Как же это ты? — спрашивает Полуботок. — Поделись опытом.

Лисицын хихикает в ответ. Многозначительно вскидывает брови кверху:

— А уметь надо!

Косов вмешивается:

— А вот как: ему, к примеру, дали трое суток, а он здесь, на губе, обязательно сотворит какую-нибудь пакость, вот и получает за это добавочку. Вот так и на этот раз: командир нашей части дал ему десять суток, ну а начальник губвахты видит, что для такого идиота десяти суток мало, вот и растянул ему срок.

Лисицын благодушно и многозначительно кивает, дескать, болтай, болтай, а самое-то главное — впереди!

— Ничего! Завтра ему придётся отпустить меня. Хошь, не хошь, а отпускай — больше двадцати восьми суток — на губе держать не положено. Закон есть такой, я знаю.

В разговор вступает Бурханов — большой знаток законов:

— Это — точняк, ребята! В один заход больше двадцати восьми суток — не положено! Точняк, говорю я вам!

Лисицын продолжает:

— Вот завтра освобожусь и-и-и… Ох, и разгуляюсь же! Бабы у меня — стонать будут! Стонать и визжать!

Бурханов с восторгом сообщает новенькому соседу по камере невероятное известие:

— Он у нас ведь — сексуальный маньяк! Это его так начальник губвахты перед всем строем назвал: ты, говорит, сексуальный маньяк!

Косов презрительно усмехается:

— Через то и попадает всё время на губвахту.

— Ой, ребята, — продолжает Лисицын, — что я буду выделывать с ними — с бабами! Как я их буду… О-о-о!..

Полуботок говорит:

— Жаль, что больше двадцати восьми суток нельзя. Тебя б, кретина, держать бы здесь вечно!

Лисицына такая перспектива почему-то совсем не пугает:

— А что? А пусть бы и вечно! Мне бы только баб выдавали, а тогда — можно и вечно!

14Столовая гауптвахты.

Это продолговатая комната с двумя решётчатыми окошками под потолком. Несколько столов, составленных буквою «Т», скамейки. Человек сорок арестантов усиленно поглощают пищу.

Среди присутствующих — все семеро обитателей камеры номер семь, и что интересно: все они сидят порознь, а не вместе.

Теперь об остальных.

Эти господа, хотя и являются делегатами от разных войсковых частей, всё же процентов на пятьдесят-шестьдесят представляют интересы партии анархистов, которая официально именуется СТРОИТЕЛЬНЫМИ БАТАЛЬОНАМИ; партия эта стоит в оппозиции всему самому святому на свете — Советской Армии, её обороноспособности, воинскому долгу, социалистической законности, всем вождям, всем знамёнам, всем полным собраниям сочинений и божьим заповедям… Танкисты, артиллеристы, пехотинцы, летуны и эмвэдэшники представлены не густо, а Военно-Морской Флот, так тот и вовсе отражён одним-единственным экземпляром в лице матросика, который проездом оказался в этом резко континентальном городе. Большинство арестантов — рядовые, но есть и другие чины: один ефрейтор, один младший сержант сверхсрочной службы и два старших сержанта — курсант авиационного училища с «юнкерскими» погонами и забулдыга-стройбатовец с побитою мордою, но зато в парадном мундире.

Полуботок обнаруживает нечто невероятное: вылавливает из миски с борщом большой кусок мяса.

— Ого! Вот даже как бывает на гауптвахте! Никогда бы не подумал!

Кац замечает с философским видом:

— Вообще-то, это что-то немыслимое!

И тут Лисицын перегибается через стол и ловко хватает чужое мясо. Тут же его и проглатывает с сосредоточенным лицом, давясь от спешки и жадности.

Кто-то из губарей удивляется:

— Во, сволочь, что делает!

Злотников подаёт команду:

— Ничего не сволочь! Всё правильно! Нечего смотреть на мясо — его ЖРАТЬ надо!

Кац очень спокойно объясняет Полуботку:

— Понимаешь: караульщики обычно всё мясо тщательно выбирают и съедают. Это, должен заметить, случай уникальный.

Полуботок, подивившись происшедшему, продолжает есть.

И все остальные тоже едят и ни о чём уже, кроме еды, не думают. Чавкают рты, стучат-звенят ложки-миски.

Появляется начальник гауптвахты — старший лейтенант Домброва.

Безупречные — одежда и телодвижения. Безумные, сатанинские чёрные глаза и чёрные волосы.

Домброва молча становится возле часового, у самого выхода, и смотрит на едящих. Губари искоса поглядывают на него. Сидящие к нему спиною — не видят его и не слышат; они чувствуют его затылками, всем телом. Этим — страшнее всего, ибо опасность подступила к ним сзади, а оглянуться нельзя, и нельзя встретить её лицом к лицу.

— До конца обеда осталось тридцать шесть секунд! — сообщает Домброва. Разумеется, никакого секундомера у нет и в помине.

Все лихорадочно жуют и глотают.

— Встать! Обед окончен!

Все разом вскакивают — и те, кто доел, и те, кто не успел.

Но один солдат замешкался с ложкою каши и поднялся позже всех.

Тишина.

Затем вопрос:

— Фамилия?

— Рядовой Жуков! Десятая камера!

— Рядовой Жуков. Если я добавлю вам ещё двое суток, вы тогда научитесь вставать из-за стола вовремя?

— Так точно, товарищ старший лейтенант!

— Договорились. Двое суток!

— Есть двое суток!

Двор гауптвахты.

Арестанты выстроились в одну шеренгу. Все они в шинелях, в шапках и без ремней. Молча и трепетно ждут.

Появляется старший лейтенант Домброва.

Жуткая тишина.

Страшный взгляд чёрных и безумных глаз Домбровы скользит по стоящим навытяжку губарям. А ведь команд «Равняйсь!» и «Смирно!» ещё не было!

Тишь. Трепет.

— Равняйсь! — кричит Домброва. И затем выдерживает длинную паузу. — Смиррр-НО! — Опять пауза. Да ещё какая! — Вольно! — Стеклянный взгляд, переходящий с одного лица на другое. Медленные, но твёрдые шаги вдоль оцепенелого строя. — Те, кому сегодня освобождаться, — шаг вперёд!

Несколько губарей выступают вперёд.

Домброва неспеша подходит к первому из них. Это стройбатовец-оппозиционер, убеждённый сторонник анархии, пьянства и самовольных отлучек.

Домброва долго, до ужаса долго изучает эту поросячью рожу с куркульским курносеньким носиком и по-собачьи подхалимистыми глазёнками.

— Бандит! Уставы учил?

— Так точно, товарищ старший лейтенант!

— Знамя части.

— Знамя части?.. Поросячья Рожа мнётся. — Знамя части есть… Ну, оно, значит, есть символ воинской доблести и славы! И оно ещё является этим… как его?.. Напоминанием! Вот! Напоминанием оно является о священном воинском нашем долге!.. — Поросячья Рожа вдруг не выдерживает чего-то и осекается, облизывает пересохшие губы.

— Не знаешь. За дополнительные трое суток успеешь выучить статью «Знамя части»?

— Так точно, товарищ старший лейтенант!

— Договорились. Добавляю трое суток.

Домброва переходит к следующему.

— Рядовой Мальцев. Отдание воинской чести.

Мальцев выдыхает из себя:

— Все военнослужащие обязаны при встрече (обгоне) отдавать друг другу честь, строго соблюдая правила, установленные Строевым Уставом! Подчинённые и младшие по званию отдают честь первыми!

— Дальше!

— Военнослужащие обязаны, кроме того, отдавать честь: Мавзолею Владимира Ильича Ленина! Братским могилам воинов, павших в боях за свободу и независимость нашей Родины!..