Страница 82 из 89
- Здравствуй, — сказала женщина тихо, и в этот миг рванулось в небо огненное солнце, пропала ледяная тьма.
Мало-помалу глаза привыкли к темноте. Эта темнота укромной пещеры была живой, зрячей, но ни чуточки не злой. Она оберегала, защищала, лизалась в руки, как будто верная собака черной масти.
Симон по прозванью Кананит, восьмой ученик Христа, взял камень с острым краем и терпеливо стал высекать на неподатливой стене Новоафонской пещеры крест с расходящимися от него сияющими лучами солнца.
Иудеи прогнали его с позором. До сих пор при воспоминании об учиненной ими пустой собачьей сваре губы его кривила презрительная усмешка. Симон сказал им правду. «В вашем храме Бог не явился мне. Слишком много торга, суеты, своекорыстия, толкаетесь локтями за клочок места у алтаря, как будто не церковь, а базар. Где очень людно, там трудно появиться ангелу».
Он прошел пеший тысячи верст, сбился со счету, сколько раз восходило и заходило над ним вечное солнце.
На много дней оказался Симон один в зыбучих песках, видя только тень свою, дрожащую в желтом мареве, и свой неясный след, тотчас подернутый песком. Нечаянно он потревожил большую гибкую змею, пустынницу, не терпевшую в своих владениях чужих. Она бесшумно скользнула к Симону, он успел увидеть треугольную холодную голову с трепещущим раздвоенным языком, блестящие, как оникс, змеиные глаза. Изящная тварь почти безбольно коснулась щиколотки человека и ртутным ручейком утекла в пески.
С час еще апостол шел, как будто невредимый, потом нога опухла, и стало тяжело ступать. Кананит лег наземь, устало смежил раскаленные веки. Даже на молитву не оставалось сил.
- Вставай, — услышал строгий и бесконечно добрый голос, который не спутал бы ни с чьим другим на свете. — Перед тобой целебная травинка, приложи к ране. Еще не пришло твое время.
Симон сорвал неказистый стебелек с тонким узором листочков, проблескивающих на знойном солнце, хрупкую травку, Божьим велением проросшую в слепых песках. (Через несколько веков славянские знахари назовут эту былинку змеевицей, змеёвкой, ибо она заживляет укус змеи, убивает яд в крови).
К вечеру не осталось у него и рубца от ранки.
Когда же Симон достиг Новоафонских гор, постиг мечту и цель своих исканий. Заложить новое основание веры и преданности, приют, где можно было бы остаться и служить Богу.
- Так, Господи, я исполняю Твой завет. У Тебя не один путь, мирской подвиг не каждому по сердцу и по силам. Я заложу пристанище молитвы, веры и любви. И пойдут по свету монастыри, как негасимые свечи — дивные прибежища, силою молитвы освящающие самую землю, на которой возведены; в монастырях же смогут находить защиту и надежную опору гонимые, потерянные, покаянные, и те, у кого скорбь. Пусть моя часть в служении и не больше прочих — я хочу только, чтобы создалось подобие Небесного Царствия и на земле, в ваших городах.
Забытый меж апостолов, Фома, — тот самый, которому понадобилось ткнуть пальцем в незажившие раны, — разрушил много идолов языческих, но не нашел душе своей покоя.
Нынче он молился, преклонив колени, на чужой земле.
- Господи, прости всех, не имеющих сострадания, бегущих жалости. Прости убивших душу свою. Много таких меж людьми, и может быть еще больше. Пуще, чем палачей, прости бездушных: для них закрыто небо. Прости и пощади тех, в ком сердце — комок олова. И помилуй меня от участи таких.
Запела чуткая стрела, отпущенная тугою тетивой языческого лука. Стрела вонзилась в спину молящегося, пробила кость, коснулась сердца, оборвала жилки. Во время молитвы, с Божьим словом на устах, отучившихся неверствовать, умер Фома. Стрела осиновая не спрашивала, правду или ложь он говорит.
Эпилог
«Мы несем искры от великого огня всем, иззябшим и ослепшим в темноте. Огонь трудно нести, он жжет руки. И многие, привыкшие к своей тьме, воспротивятся. Вы можете прогнать нас, бить камнями, даже предать смерти. Но свет Божий всё равно озарит землю. Этих искр не затопчете.»
Так говорил Андрей Первозванный. Слова его не стерла Вечность: теплая искра, зароненная в живое сердце людское — бессмертна.
Многие принялись искажать Библию ради своей славы или наживы. Я никогда не стала бы этого делать; а то, что постаралась сквозь пелену времен разглядеть двенадцать обликов, характеров и судеб, не трафарет, а живого человека, жившего в те дни, — надеюсь, в этом нет греха.
Все апостолы приняли мученическую гибель, кроме одного лишь Иоанна Богослова. Для Бога нет мертвых.
Симон Петр стал первым епископом в Риме. Его правление и его гибель — особая великая и трудная история, о которой, впрочем, сейчас можно судить лишь по обрывкам легенд, перепутанным, как цветная тесьма.
Варфоломей проповедовал и гибель принял в древнем городе Альбане, носящем ныне имя Баку. Вечно неспокоен город трех религий, город войны и гения, неспокоен под рыжим небом Каспий, бьющийся в скалы, как загнанный конь. Он много помнит, Каспий… Наверное, помнит смуглого апостола, приходившего к нему, когда не знал, как докричаться до людей.
Знаю еще, что через двадцать веков возникла маленькая церковь на альбанской окраине, храм апостола Варфоломея; и вдохнул в нее душу, создавая на фресках росписи небесные лики, русский художник с безумным, жестоким талантом и очень трудной судьбой.
ЦВЕТЕТ ШИПОВНИК В ДЕКАБРЕ
В. О.
I
Однажды мы проснемся от удивительного света, до краев, до горизонта захлестнувшего кишащий суетой бедный наш город. Подойдем к окну — утро резанет по глазам ошеломительной чистой белизной. Мы узнаем, что ночью пришел снег. И тогда, может быть, снова захочется жить…
Голос бился и звал, ему, давно надорванному и все-таки нечеловечески сильному, тесно было сумрачное прокуренное помещение. Голос чаровал, завораживал горькой нежностью — и тут же хлестал нагайкой. Странный и страшный талант был сильнее человека, наделенного им. Голос сжигал своего хозяина.
В зале прошло уже первое ошеломление и началось обычное отношение зрителей к поэту — потребительское: ублажай, развлекай. Человек, сидевший с гитарой на сцене в блеклом злорадном луче прожектора, был весь как напряженный нерв — высокий и тонкий, с резкими, странными движениями.
До него донесся возглас из зала:
- Спойте песню про смерть.
Наверное, только девочка заметила, как судорожно дернулся нерв у него на лице. Она сидела как чужая на скорбном празднике его вечера и нервно кусала губы.
Неловко, трудно вспоминая нужные аккорды, Ярослав тронул струны; его растерянной, совсем детской улыбкой потешался зал.
Сорвался на полуслове:
- Не могу…
Собравшиеся принялись подбадривать, упрашивать. Дорвались, шакалы — подумал Ярослав не со злостью, а лишь с нечеловеческой усталостью. А кто знает, выжил бы он без них? Пусть шакалы. Они ценят и любят его творчество. Хоть кому-то он остался нужен. Да какое им дело до того, что чувствует сам поэт. Полюбившуюся песню из глотки вырвут. Его болью и страстью, как водкой, зальют собственные страдания.
Вера почувствовала, кожей ощутила его замешательство и боль. Обернулась в зал, как в темную алчную яму:
- Не смейте его мучить. Поставьте дома кассету и крутите сколько угодно и что угодно. Ценители.
И — шепотом, мольбой, Ярославу:
- Пожалуйста, не надо смерти…
Артистическое кабаре помещалось на последнем этаже высотного дома, под самой крышей. Уходили по черной лестнице. Бесконечные темные пролеты, этажи, глухие ободранные двери чьих-то спящих квартир — все казалось каким-то нищим, гадким. Убийственные ступеньки — узкие, крошащиеся, они только и ждали неловкого шага; ступеньки-насмешники, ступеньки-иуды. Как в жутком сне, казалось, что выхода не будет никогда, винтовая длилась, скалилась все новыми этажами. Только когда стало душно и захотелось кричать, лестница сжалилась и открыла перед ними дверь.