Волшебная шапка

Значит, опять засияло моё солнышко. Артистом я стану в два счёта. Петь умею, плясать тоже. Не пройдёт и месяца, как моё имя загремит на всю республику, на весь Советский Союз. Зря жаловался на судьбу – я самый счастливый человек на свете!

Круглые электрические часы, висевшие на столбе, показывали без десяти минут два.

«А вдруг я опоздаю и моё место займёт кто-то другой? – подумал я со страхом. – Такого не должно случиться. В путь, Хашимджан, в путь!» Мне, наверное, позавидовал бы любой олимпийский чемпион по бегу – так быстро мчался. Без пяти минут два я стучался в дверь, обитую чёрным дерматином. Я решил, что лучше поговорить с самим директором, чем идти в отдел кадров. Так будет вернее.

В кресле за столом сидел маленький человечек, примерно на одну-две пяди ниже меня, наверно, одного роста с Хасаном, сыном дяди Саида. Сидит директор в кресле, а от ног его до пола около полуметра расстояния. Пышная чёрная борода закрывает всю грудь и исчезает где-то под столом. «Неужели этот Карабас тут директором?» – подумал я с удивлением.

– Чем могу служить? – оглушительно громко произнёс маленький человечек.

– Простите, мне директора…

– Я и есть директор театра.

– Знаете… это… я пришёл наниматься на работу.

– На какую работу?

– На обыкновенную работу. Артистом. По объявлению. Директор помахал ножками, помахал и кое-как опустился на пол. Обойдя стол, подошёл ко мне.

– Театр наш служит самому юному зрителю, брат мой, – начал он не спеша. – Это правда. Но хотя зрители наши – детишки, брат мой, в театре работают вполне взрослые, серьёзные люди. Артисты по образованию и призванию. Как видите, мы не сможем принять вас на работу. Вы для этого слишком молоды, брат мой. И театрального образования у вас, конечно, нет.

Директор перевёл дух, погладил бороду и продолжал, глядя куда-то в окно:

– Люди вашего возраста, брат мой, наше дело представляют как одно сплошное удовольствие. Им подавай славу, цветы и аплодисменты. А в сущности, жизнь актёра – это адский труд. Талант плюс труд. Кропотливый, изнурительный труд. Прежде чем мечтать об искусстве, брат мой, надо уяснить себе, есть ли у тебя способности. Ведь не всякий человек сможет войти в образ собаки, коровы или козы…

– Это я-то не смогу войти? Да я лучше любого вашего артиста умею лаять, блеять и мычать!

Директор подошёл к своему столу, вскарабкался в кресло и некоторое время сидел, склонив голову набок.

– Тогда давайте попробуем, брат мой, – сказал он потом. – Пролайте-ка собакой.

– Какой собакой?

– Например… например, вы старый, паршивый пёс…

– Кто, я пёс?!

– Да, да. Вы старый, паршивый пёс. Целыми днями лежите на улице у ворот, греясь на солнышке, ни на что не обращаете внимания. Вам всё надоело, всё приелось. Но дети, бегающие на улице, беспрестанно докучают вам. То привяжут к вашему хвосту пустую консервную банку, то дёрнут за вашу вонючую шерсть. Всё это вы терпеливо сносите, потому что привыкли к шалостям детворы. Но вот какой-то прохожий зазевался и наступил на ваш грязный хвост. Скажите, что вы тут сделаете?

– Я подниму морду, прорычу «ыр-р-р-р!» и останусь спокойненько лежать на месте, – ответил я не задумываясь.

– Браво! Видно, есть в вас божья искра, брат мой! Немного подзаняться, и будет у театра неплохая собака.

Потом меня прослушал Акыл Тургунов, главный режиссёр театра. Он собирался поставить пьесу, где собака играет одну из главных ролей.

– Старик, пролайте собакой, у которой недавно родились щенята, – попросил Акыл Тургунов.

Я пролаял.

– Нет, не так, – покачал головой режиссёр. – Вы не передаёте материнскую ласку и нежность, старик. Повторите, пожалуйста. Я повторил.

– Не годится, – махнул рукой Тургунов. – Вы не вживаетесь в образ, старик.

– Я вживусь, вот увидите! И ласку передам, и нежность – всё, что хотите! Только не отказывайтесь от меня!

Акыл Тургунов близко поднёс свой острый нос к моему уху.

– Выслушайте меня внимательно, старик, – зашептал он горячо. – И всё, что услышите, зарубите себе на носу. Наш театр переведён на хозрасчёт. Если касса пуста – пусто и в наших карманах, понимаете?

Я кивнул.

– Если мы выдадим слабый спектакль, если наши актёры будут играть кое-как, то зритель к нам больше не пойдёт. Кто останется в накладе? Мы с вами. Спектакль должен быть живым, интересным и реалистичным. Услышав лай собаки, зритель не должен думать, что это лает Хашимджан Кузыев. Он должен думать, что это лает настоящая собака. С четырьмя ногами, с хвостом и пастью. Вы меня понимаете, старик?

– Понимаю.

– В таком случае, старик, идите и репетируйте. Встретимся через неделю.

Итак, меня приняли на работу. С месячным испытательным сроком. Зарплату обещали выплачивать сдельно. Место в общежитии дадут через месяц, если зачислят в штат.

А пока посоветовали снять комнату. Мне это было на руку, потому что в общежитии я не смог бы репетировать.

Теперь всё зависело от меня самого.

С помощью волшебной шапочки я разыскал не комнатку, а небольшой дом с двориком, на окраине города. Прибив к калитке дощечку с надписью «Осторожно, во дворе злая собака!», приступил к репетициям.

В день я вживался в образы нескольких собак. В первой половине скулил, как голодный, осиротевший щенок. Потом лаял собакой, которая защищает своих детей. Во второй половине дня, и особенно по ночам, выл страшным голосом волкодава.

Спал я не на кровати, а у дверей, постелив под себя ветхий тюфячок. Научился просыпаться от малейшего шороха, как настоящая собака, и выть на луну.

Мои старания не прошли даром. Режиссёр слушал, как я лаю и вою, и с удовольствием жмурил глаза. Потом хлопнул меня по плечу и радостно воскликнул:

– Да вы гениальный артист, старик!

Наконец выпустили на сцену. Как договаривались, мне заплатили сдельно: сказал один раз «Гав!» – две копейки, два раза гавкнул – четыре копейки. На первом же спектакле я нагавкал на три рубля семьдесят четыре копейки. «Если и дальше буду так хорошо зарабатывать, – думал я с радостью, – то в конце месяца пошлю домой посылку с гостинцами».

Но не знал я, что на земле ещё существует чёрная зависть и что некоторые люди могут позавидовать даже собаке.

Работал у нас человек по имени Карим. Его причёска походила на гнездо цапли. И ноги были длинные и тощие, как у цапли. Так вот, этот Цапля почему-то с первого взгляда возненавидел меня. Когда зрители аплодировали мне, он с отвращением затыкал уши. Когда Акыл Тургунов хлопал мне по плечу и говорил: «Молодец, старик!» – он отплёвывался и убегал со сцены. «Я ему ничего плохого не сделал, – думал я. – Если не любит, пусть не любит?!» Не знал я, что он пойдёт на подлость.

– Вас вызывает директор, – прибежала однажды секретарша Мирагзамова.

– У меня репетиция, – отмахнулся я. – Потом зайду.

– Нет, он требует сию минуту.

Войдя в кабинет директора, я поздоровался. Мирагзамов не ответил. Его нахмуренные брови, колючий взгляд не обещали ничего хорошего. Но я не волновался, потому что ни в чём не был виноват.

– Кузыев, почему вы компрометируете доброе имя своего учреждения?

– Компро… компром… – Я не смог выговорить этого мудрёного слова и простодушно спросил: – А что это значит товарищ Мирагзамов?

– Человеку, позорящему свой коллектив, следовало бы знать, что оно значит, – проворчал директор. – А мы-то думали, вырастим из вас настоящего артиста.

– Что я такого сделал? – прошептал я со страхом. Мирагзамов молча нажал на кнопку и вызвал секретаршу.

– Пригласите Карим-аку…

Через минуту Цапля стоял у директорского стола, подобострастно положив руку на сердце.

– Каримджан ака, расскажите-ка нам то, что вам известно о недостойном поведении Хашимджана Кузыева.

– Расскажу, с удовольствием расскажу…

Я слушал круглые, скользкие слова и будто медленно-медленно погружался в кипяток. Нагло улыбаясь, Цапля говорил, что я вожусь с компанией тёмных личностей. Будто после работы мы с ними собираемся в чайхане, в складчину готовим плов и пьянствуем. Будто, напившись, я говорю, что во всём нашем театре нет ни одной живой собаки, ни одной птицы, и советую лучше ходить в зоопарк, где все звери настоящие, чем зря тратить деньги на спектакли нашего паршивого театра!