Patrida

Часа через полтора расслышал, как зафырчала машина — Лючия уехала в отель.

Он бросил рукопись в сумку, спустился в гостиную и увидел на столе листок. Это оказалось так и не уничтоженное московское письмо. Строчки «Не возвращайся. Тебя могут убить» были теперь жирно обведены красным фломастером.

Артур сжёг письмо над кухонной раковиной, надел куртку, с сумкой в руке вышел под дождь. Поднимаясь к шоссе, оглянулся на виллу. Понял, что видит её в последний раз.

«Но ведь и там, в России, теперь дарвиновская борьба за выживание, как у зверей, — думал он, шагая по мокрому асфальту. — Там моя рукопись, может быть, тоже никому не нужна. Кто её там прочтёт? Кто напечатает?»

Хоть дождь был тёплый, Артура стало познабливать. Сейчас он согласился бы, чтоб его подвезли. Как на зло, попалось лишь несколько встречных автомашин с прицепами, гружёнными досками, бочками с краской. Островитяне готовились к приёму туристов.

«Хочет, чтоб стал таким же хозяином, считает глупцом, поверившим в легенду… Утрёмся. Не привыкать!»

Уже не вокруг строчек письма — вокруг себя видел он обведённый кровавым цветом овал.

Подходя к дому Манолиса, разглядел на противоположной стороне улицы стоящую под выступом балкона Марию и счёл эту встречу даром Божьим.

Старуха явно высматривала, дома ли он.

Заметив Артура с его слипшимися от дождя волосами, укоризненно покачала головой. Он обнял её за плечи, повёл к калитке. Чёрная штопаная кофта Марии тоже была мокрая.

Он ввёл её в нижнюю комнату, усадил за стол и обратил внимание на плоскую пластиковую сумочку, из которой она стала вынимать такой же плоский бумажный свёрток.

— What does it mean?[150]

Мария аккуратно развернула бумагу и подала вязаную подушечку. Два красных петушка на жёлтом фоне. Это был образец греческого национального искусства. Жестами изобразила, что вязала сейчас, теперь, ночами.

— Эвхаристо, — Артур вдруг понял: этот бесхитростный подарок — лучшее, что останется у него на память о Греции, об этом острове в Эгейском море. Представил свою московскую квартиру, то, как он спит на этой подушечке–талисмане…

Между тем Мария тянула его за рукав, манила куда‑то наружу, в дождь. Звала в гости. Наконец‑то звала к себе в гости!

И тут Артур решился. Он вышел с ней во дворик, осенил себя крестным знамением, сказал:

— Мария, look!

Протянул вперёд левую ладонь, подождал, пока из её центра забьёт энергия, начал разгонять дождь, облачность. Желая одного — чтоб до своего дома она дошла сухая.

Из голубого просвета показались лучи клонящегося к западу солнца. Они осветили обрызганную дождём листву мандаринового дерева. Просвет рос, ширился.

Артур с торжеством глянул на Марию. А она, спокойно кивнув на просвет, промолвила:

— Patrida.[151]

Тоже перекрестилась.

Они шли вниз, к морю, по солнечной стороне улицы. Артур все повторял про себя: «Patrida, Patrida». Боялся забыть это слово, означающее их общую небесную Родину, несомненно существующую. Не здесь, в Греции, не в России…

Миновав четыре дома, Мария остановилась у последнего, стоящего над самым морем, старинного, каменного, и начала отпирать парадную дверь.

Артур несчётное количество раз проходил мимо, ни разу не заподозрив, что она живёт здесь, так близко.

По обе стороны прихожей увидел он две большие квадратные комнаты, уставленные добротной мебелью, сделанной наверняка ещё в девятнадцатом веке. Мария ввела его в левую, усадила за стол, вышла.

В дальнем углу на столике, прислонённые к стене, стояли иконы Христа и Богородицы. В простенке между окнами висела в большой раме увеличенная фотография пожилого усатого человека с добрыми глазами, очевидно, покойного мужа Марии.

Бамбуковая этажерка, тумбочки, два кресла — всё было покрыто вязаньем, вышивкой. На этажерке возвышалась клетка, где охорашивался волнистый попугайчик. Витая деревянная лестница вела из этой Комнаты наверх, на второй этаж.

Пока он озирался, Мария вносила и вносила откуда‑то из кухни вазочки с закуской, тарелку с супом, блюдо с зажаренной рыбой, фрукты. Стало понятно, что она давно изготовилась угостить его большим, полноценным обедом, да никак не могла застать…

Артур с трудом заставил себя есть, спазмы перехватывали горло. А она сидела рядом, как всегда, подперев рукой голову, кивала — мол, ешь, ешь.

Потом распечатала банку самого дорогого на острове растворимого кофе «Maxwell».

Артур, обжигаясь, пил кофе, думал: «Потратилась на меня… Кого угодно лечил на острове, ей ничем не помог. Даже не подарил ничего. И мне, кроме подушечки и памяти, ничего не останется…»

— Мария, хочу твоё фото! Есть у тебя фото? Фото Марии?

— Фотос? — Она встала, пошла к лестнице и начала медленно подниматься.

Он уже допил кофе, когда Мария возникла на верхней ступеньке с двумя фотографиями в руке. Все так же медленно, грузно шла вниз по витой лестнице.

Перед ним на скатерть стола легли фотографии. Одна — маленькая, невыразительная, видимо, снятая для какого‑то документа. На другой, ветхой, было изображение девочки со щенком на руках. Общим между теперешней старой женщиной и этой суровой девочкой были глаза, неповторимый взгляд.

Она сокрушённо развела руками, мол, иных фотографий нет.

Артуру страстно захотелось получить эту фотографию на память. «Но как я могу отнять у неё последнее?»

— Копия! Может быть, я сделаю здесь копию, понимаешь?

Поняла. Сказала:

— Охи. Мария… — глянув вниз, перекрестила то место на полу, куда посмотрела. Артур похолодел. Жест означал, что Мария скоро умрёт. Что ей уже ничего не нужно.

Она пошла в другую комнату и, вернувшись, положила ему под нос тяжёлую связку больших, старинных ключей.

— Why?

Мария обвела все вокруг рукой, жестами показала, что хочет подарить ему весь этот дом.

— Нотариус, адвокатос, — потянула его за рукав, явно призывая немедленно идти оформлять дарственную. — No! Нет! Мария, why? Охи!

Она снова перекрестила пол, показала: скоро умрёт. По нынешним ценам этого острова одно только место над морем, на котором стоял этот дом, стоило не меньше миллиона долларов, не говоря уже о цене самого дома. Артур решил снять проблему самым простым, как ему показалось, способом. Жестами изобразил, что летом приедут три дочери её покойного мужа (он указал на фотографию на стене) и перережут ему горло (провёл ребром ладони по своей шее).

Мария улыбнулась, кивнула. И тоже жестами довела до его сведения, что уже все продумала и он может ни о чём не беспокоиться. Придвинула связку ключей к его руке.

— I'm a Russian writer! Russian writer! I must live in Russia! — с отчаянием втолковывал Артур.

Мария закивала. Давала понять, что понимает, насколько важно русскому писателю жить в России.

— Aituros. Love. Fishing, — с трудом произнесла она и опять же жестами показала, что летом он сможет приезжать сюда, в свой дом, ловить рыбу, работать здесь, за этим столом.

Подавленный её логикой, Артур встал, спрятал в карман фотографию, решительно отодвинул от себя ключи.

— Эвхаристо, Мария.

Она смотрела на него с такой скорбной любовью, что вдруг понял Артур: лицо Марии, глаза похожи на другую Марию — Богоматерь, как её изображают на православных иконах…

Вернувшись домой, он позвонил в Пирей Манолису. Потом пересчитал оставшиеся деньги и пошёл к набережной, где напротив входа в гавань находилось агентство морских пассажирских рейсов. Там выяснилось, что корабль на материк отплывает завтра в девять часов утра.

С билетом в кармане Артур вышел из агентства. Повсюду снова шумел дождь. Смеркалось. Мокрые огни качались в порту. Припадочно вскрикивала сирена.

За эти месяцы остров стал родным.

…В начале девятого утра он запер дом Манолиса, захлопнул за собой калитку. Вчерашний дождь за ночь перешёл в ливень с ветром. Держа сумку в руке, Артур спускался к морю, одолевал сплошную стену падающей воды.

150

Что это значит? (англ.)

151

Родина (греч.).