Patrida

«Артур! Прошло больше трёх месяцев, как ты улетел. От тебя давно не было вестей. Все так же мёрзнешь в своём доме? Пишется ли новая книга? Счастливый — ловишь осьминогов.

Здесь у на с гнилая зима. Грязно, скользко. Эпидемия гриппа. Я тоже переболел, нашёл у тебя аскорбинку с глюкозой, всю слопал.

Приближается первое марта. Если можешь, задержись. Не спеши возвращаться.

В Москве разгул национал–патриотов. Начинает выходить ещё одна их газета — «Чёрная сотня». Черносотенцы, в том числе и казаки, открыто блокируют церкви, где служат ученики нашего покойного батюшки. На днях одну прихожанку убили.

Не могу не поставить в известность о том, что вчера вечером по телефону тебя опять спрашивал какой‑то тип. Сперва обложил матом, потом пообещал отправить «к жидовскому Богу»… Правительство будто ничего не замечает: Не знаю, смотришь ли ты там телевизор, читаешь ли газеты. Демократы перегрызлись между собой. Жуткая инфляция. Люди нищают. Каждый день по радио сообщения о замёрзших на улицах… Не возвращайся. Тебя могут убить».

Быстрая тень промелькнула над листком письма. Артур поднял взгляд. Жёлтая бабочка купалась в потоке солнечных лучей. Он следил за её ныряющим полётом и думал о том, что инфляция, все бедствия, обрушившиеся на Россию, вскоре могут привести к войне как к оправданию диктатуры, средству сплочения нации, временному выходу, который завершится окончательным крахом.

Письмо нужно было сжечь, чтобы оно невзначай не попало на глаза Лючии. Артур уже отпер нижнюю комнату, намереваясь взять спички, как услышал скрип калитки.

В своём непомерно широком парике во дворик вошла Аргиро. Кланяясь, протянула бумажный пакет. Артур с недоумением взял его, заглянул внутрь. Там лежали яйца.

Аргиро лопотала по–гречески, по–английски, стала что‑то показывать жестами — взмахивать руками, суматошно бегать — и успокоилась только, когда увидела, что Артур наконец понял: эти яички снесены её курами. Он завёл гостью в дом, сварил на кухне кофе, вошёл в комнату и чуть не выронил чашечки на пол. Сдёрнув парик, Аргиро наклонила навстречу голову, сплошь покрытую ёжиком волос.

…Когда Артур расстался с ней, он решил тоже немедленно уйти. Это бесхитростное существо объяснило ему, что за два дня пребывания здесь, на острове, она обегала всех знакомых, продемонстрировала всем чудо, сотворённое «мистером Артуросом». С минуты на минуту сюда несомненно должны были начать стекаться пациенты.

Чтоб не подниматься к шоссе городскими улочками, где его могли встретить, увидеть из окон, Артур спустился к морю, пошёл обратно к вилле пустынными пляжами. «Тесней кольцо, злой силой свора дышит, и с каждым шагом смерть становится все ближе…» — всплыли в сознании строки старинного английского поэта.

Он чувствовал себя одиноким, затравленным. Не хотелось никем заниматься. И уж вовсе не был Артур уверен в том, что волосы у Аргиро начали расти благодаря его помощи. «Как семена кладут на холод, стратифицируют, так и она послушалась, регулярно воздействовала снегом на волосяные луковички. Они пробудились. Вот и все. Чудо в другом: Бог как бы случайно забросил меня на этот остров, привёл к монастырю, пересёк наши пути — вот чудо! А что не чудо? Вот мыс, кладбище… Я, пока что живой, иду среди этих могил…»

Он опустился на скамеечку у кипариса, где уже сидел однажды. В этот раз здесь не чирикали птицы, стояла глубокая тишина. Небо над морем медленно затягивалось облачным фронтом, идущим с юга, из Африки.

«Забыл сказать, чтоб перестала носить парик: не даёт доступа воздуха», — подумал Артур и в ту же секунду ощутил: пространство, в котором он сейчас пребывает, кипарисы, море, земля с её африканским континентом, Россией, весь земной шар — все чудом держится на весу в космосе. Держится не тем, что назвали гравитацией, силой тяготения, — только полем любви. Держится, как на ладони любящего Отца, Который ни на миг не перестаёт любить и беречь. А если перестанет — в тот же миг всё рухнет, распадётся. Вместе с так называемыми «законами природы».

Дорожа чувством этой подлинной, не иллюзорной реальности, Артур нёс его в себе как высшую драгоценность.

Дошёл до виллы, обрадовался, увидев у проволочных ворот красный «фиат». Он не ожидал, что Лючия вернётся так скоро.

Его поразило, что она, как была в Афинах в своём синем бархатном костюме, сидит в гостиной против телевизора, смотрит по греческому каналу мерзкое шоу с рок–музыкантами. Лючия обычно вообще не любила телевизора, теперь же старалась просто его не включать, чтобы Артур не узнавал сокрушающих новостей из России.

— Что там с пожаром? Надеюсь, не так страшно? — он снял на ходу куртку, бросил на спинку стула, сел рядом.

Артура переполняло желание поделиться с ней непреходящим ощущением присутствия Бога. Казалось, сама Лючия — чудо Божье, Его особенно любимое творение. Красота, другая, чем красота головы древнегреческой статуи, более чувственная, зрелая казалась ещё одним наглядным доказательством совершенства, доступного только такому художнику, как Бог.

— Не успели мы прибыть на аэроплано, ты ушёл в дом Манолиса встречать больных. Это так?

— Да. И представь себе, туда приходила Аргиро!

— Знать не хочу никакой Аргиро! — Лючия выключила телевизор. — Я одна с моими проблемами. Теперь совсем одна. Ты уходишь туда. Встречаешь там женщин. Аргиро. Сюзанн. Кики ещё не приходила?

— Какая ещё Кики? — засмеялся Артур. — Лючия, Господь с тобой, что ты несёшь? Говорил, не ревнуй меня к пациентам! Тебе не кажется странным, замечательным — вот сейчас мы с тобой на земном шаре. Он кружится в пустоте и не падает. Держится только энергией любви Бога…

— Caro mio[148], я посетила для тебя церковь, видели вместе с тобой патера Йоргаса. Finita![149]

— Лючия, нельзя, глупо, примитивно судить о церкви по частностям. Мало ли что! Церкви во все века было трудно. Недостойные люди часто компрометировали её. Наше государство ставило туда своих шпионов священниками. Однажды под Архангельском видел в школьном классе парты, сбитые из старинных икон… Беда. Трагедия. Но она не имеет никакого отношения к Богу.

— Ты мне идеальный мужчина, — Лючия обвила рукой шею Артура, прижала его к себе. — Если б не был такой же глупый, как те, кто верит в эту легенду… Как бы мне было нетрудно и просто с тобой! Нет, не говори ничего. Твой убитый патер был ловкий пропагандист, заразил тебя этой любовью к Богу… — она расстегнула верхнюю пуговицу его рубахи, поцеловала в горло, потом стала быстро расстёгивать остальные Артур рванулся из её рук.

— Теперь мама научит не только заниматься любовью. Помогай мне вести дело. Будешь утром писать свой манускрипт, потом буду учить работать с компьютером, со счетами. Должен знать — прогнала Филиппа и Поппи вместе с их Микаэлом. Завтра улетают в Афины, оттуда в Брюссель.

— Лючия! Мне казалось, эти люди любят тебя. Думал, вы — одна семья. Как ты могла?

— Звонила Фанасису, был любезен прислать агента. Тот уже составил смету. Чтобы сделать ремонт, должна отдать четыре тысячи долларов. Сейчас снова нужно ехать туда, там ночевать, утром придут рабочие.

— Конечно, не моё дело, но ты говоришь — у тебя двадцать семь миллионов… В этом масштабе что такое четыре тысячи? Выгнала стариков, может быть, сломала им жизнь.

— Не говори — «не моё дело». Должно быть твоё дело! И отель. И ферма. Будешь либералом в бизнесе — не сможешь выжить. Бог твой тебе не поможет.

— Ты ведь, вроде, против капитализма. И такая метаморфоза! Есть третий путь. У меня, по моим грехам, не хватило сил приблизить тебя к Богу. Но это не значит, что ты можешь насмехаться над моей верой, над моим батюшкой…

Артур поднялся в свою комнату. От того состояния, в котором он пришёл, следа не осталось. За окном стал накрапывать дождь.

Папка с рукописью сиротливо лежала на секретере. «Какое у меня здесь будущее? — думал Артур. — Никому это не нужно. Манускрипт… Мотаться, как маятник, между виллой и домом Манолиса…»

148

Дорогой (нтал.).

149

Кончено! (итал.)