Страница 41 из 44
Снова он должен был сопровождать ее на какой‑то вернисаж, потом на показ новых моделей женской обуви.
Мотался с ней по бесчисленным выставкам, картинным галереям, концертам, спектаклям. Она была художницей, оформляла театральные постановки. Не столько ее талант, сколько красота была пропуском в этот калейдоскопически- пестрый мир. И ей нравилось, что она появляется всюду в сопровождении влюбленного рыцаря— высокого, стройного, с усами и русой бородкой.
Он был режиссером маленького театра пантомимы. Мало кто знал, что этот действительно похожий на рыцаря человек хорошо знаком с античной философией, богословием; сожалеет о том, что не стал священником. Никогда она почему‑то не приглашала его к себе. И он стал подозревать, что она скрывает свое замужество.
Дождь сбивал с тополей последние листья, и те прилипали к асфальту. Она задерживалась. Он сбросил ладонью капли со своей непокрытой головы, прошел под слезящимися ветвями деревьев к огороженной низким штакетником середине двора, где между клумбой с гниющими остатками цветов и деревянным грибком кто‑то копошился на песчаном пятачке.
Перешагнув через штакетник, увидел девочку с прутиком. В неуклюжей шубке и бесформенном багровом берете похожем на колпак.
Девочка посмотрела на него, протянула прутик. Сказала: — Нарисуй мне что‑нибудь.
Он послушно нагнулся и начертил на мокром песке большую рыбу. — Дождь водички накапает, и рыба поплывет?
Девочке было года три, от силы три с половиной. — Возможно. Ты шла бы домой. Измокнешь.
— Нельзя. — Она шмыгнула носом. — Мамка с папкой ругаются.
Стукнула дверь подъезда. В длинном черном пальто с красным шарфом стремительно вышла его спутница.
— Сам измокнешь, — сказала девочка. — Почему гуляешь без шапки? Простудишься.
— До свидания, — он взял в руку ее холодную ладошку.
Девочка посмотрела на женщину, остановившуюся по ту сторону штакетника. Вздохнула.
— Ладно, иди… А я буду сторожить нашу рыбу, чтоб ее мальчишки не испортили.
Ему показалось невозможным при ней взять свою спутницу под руку. Они выходили из‑под арки, когда он обернулся и успел увидеть как над скрючившейся перед рыбой девочкой, воровато озираясь, летит первый снег.
Последнее выступление в Харькове
— Громче! — выкрикнул кто‑то из темноты переполненного зала. — Не слышно!
Это было второе выступление за вечер: в шесть— в клубе ГПУ и вот теперь в девять— в Харьковском драматическом театре.
— Это меня не слышно?! — он напряг голос и почувствовал острую боль в глубине горла.
Сил на то, чтобы читать объявленную в афише поэму «Хорошо!» не было. Он на ходу сменил программу, стал знакомить публику с написанными после недавних зарубежных поездок стихами — американскими, французскими, мексиканскими.
В разгар аплодисментов объявил:
— В связи с болезнью заключительной части— ответов на вопросы не будет!
Стремительно ушел со сцены за кулисы, сорвал с вешалки полушубок и кепку, на ходу надел их, спускаясь по лестнице к служебному выходу.
Нужно было бы дождаться администратора, с которым они вчера приехали из Москвы, а также оказавшихся здесь молодых одесских писателей— Валю Катаева и Юрия Олешу. Уговорились вместе поужинать в ресторане гостиницы «Чер- воная». Все они были милые люди.
Не хотелось никого видеть.
Февральский снежок закруживался вокруг уличных фонарей. Тени редких прохожих под ними то увеличивались, то сокращались.
Не хотелось оставаться одному в гостиничном номере. Там на тумбочке возле кровати был телефонный аппарат. А это означало, что он позвонил бы в Москву, Лиле. Терзаемый ревностью, стал бы ждать— подойдет она в этот поздний час, или Осип скажет, что уехала с какой‑нибудь компанией. А то и одна. К очередному своему увлечению вроде того чекиста Агранова, который зачем‑то подарил ему револьвер с единственным патроном. Хорошо хоть эта игрушка лежит сейчас дома, запертая в ящике письменного стола.
Недавно прибыл на железнодорожной платформе купленный в Париже серый «Рено» — автомобилик, как она говорит. Автомобилик. Шоколада. Володик. Интересно, кто ее сейчас возит…
Шагал по Сумской— главной улице Харькова. Давно знакомой, поднадоевшей. Уже в который раз он приезжал сюда выступать. С дореволюционных времен.
Ничего будто не изменилось. Вон все тот же буржуазный дом с огромными ящерицами–саламандрами, дурацкой лепниной по серому фасаду. При чем тут, в центре промышленной Украины, саламандры?
В одиночку и группками вились возле освещенных окон и дверей немногочисленных ресторанов жалкие проститутки, надеющиеся, что их кто‑нибудь угостит ужином… Революции шел двенадцатый год. Ничего не менялось.
Подходя к «Червоной», он подумал о том, что перед сном необходимо выпить горячего чаю, иначе горло совсем сядет. И заставить себя чего‑нибудь поесть.
Разделся в гардеробе гостиничного ресторана. Прошел коридорчиком к туалету, заранее вынимая из кармана носовой платок. Обернул им захватанную ручку уборной, отворил дверь.
Потом тер обмылком под струей из рукомойника руки. Одновременно пытался, открыв рот, разглядеть в зеркале опухшие миндалины. Ничего не увидел. Рядом висело грязное полотенце. Кое‑как обтер руки тем же носовым платком и вышвырнул его в урну.
Зал ресторана был набит посетителями. У эстрадки с оркестром томно истекали в похоти новомодного танго разодетые парочки.
Его узнали. Пялились, пока старший официант отыскивал свободный столик подальше от танцующих, усаживал, подавал меню.
Только закурил, заказал салат «оливье», порцию масла, хлеб, попросил сразу принести два стакана чая покрепче, погорячее, как увидел— в дверях возникли администратор и Катаев с Олешей.
Издали махнул им рукой, мол, подходите, садитесь. Хотя разговаривать не было ни сил, ни желания.
Особенно неприятно сейчас было видеть администратора, этого пожилого, тертого жизнью человека, который уже не первый год организовывал его выступления, ездил с ним по городам Союза.
И пока все трое заказывали салаты, водку, котлеты по–киевски, он опять вспомнил то, что весь день пытался вычеркнуть из памяти, отогнать от себя.
Вчера ночью в поезде, когда не спалось, когда, замученный преследующими чуть не всю жизнь мыслями о Лиле, вышел из купе, чтобы покурить в коридоре вагона, нахлынуло рвущее душу…
Почти год назад. Апрельское утро на набережной Ниццы. Шел под пальмами с пляжа в отель. И вдруг увидел их— мать и девочку, лет трех, тянущую за бечевку игрушечную бабочку на колесиках.
Словно толкнуло в сердце. Кинулся к ним.
— Твой беби, — сказал женщина по–английски и отвернулась.
Рывком подхватил девочку, поднял, прижал к груди. Да! Его глаза, его плоть и кровь. Дочка!
Девочка испугалась, начала вырываться. Он заставил себя поставить ее на тротуар рядом с игрушкой, вытащил из кармана брюк все деньги, какие были с собой, сунул мексиканке, с которой три года назад провел несколько вечеров в Мехико- сити…
С тех пор эта встреча, эта девочка не шли у него из головы. Мать отказалась сказать, как ребенка зовут, не дала ни адреса, ни телефона.
Пытался представить себе далекую Мексику, как растет там его девочка без отца… Думал о том, что ему уже тридцать шесть лет. Ни семьи, ни собственного угла. Кроме похожей на гроб каморки в Лубянском проезде. Кроме мамы с двумя сестрами на Пресне. Которые ненавидят Лилю.
Еще один, терзаемый бессонницей, седой человек со шрамом на щеке вышел из своего купе, попросил прикурить.
И завязался разговор. Сначала в коридоре вагона, потом в сквозящем тамбуре. Вот где простудил горло!
— Вы не танцуете? — статная красотка с надвинутым на лоб красным обручем возникла у столика.
— Не танцую. — он глянул ей вслед. Потом на администратора, на Катаева и Олешу, которые тактично помалкивали, пока он допивал второй стакан чая, орудовали ножами и вилками, пили водку.
— Владимир Владимирович, что вы сейчас пишете? — нарушил молчание заждавшийся Валя Катаев.