45 историй

— Что ж… Раскладушка найдется.

Сама Юлия улетала на Кипр, в Никозию, ставить в каком- то оставшемся с античных времен амфитеатре пьесу Брехта «Кавказский меловой круг».

Они все были включены в запредельную для меня жизнь. Все время куда‑то уезжали, откуда‑то приезжали.

Вот и Христо, сидящий рядом со мной в вагоне электрички, побывал и в Париже, и в Колумбии. А теперь вернулся из Казахстана. По моей просьбе показал блокноты с замечательно живыми изображениями чумазых шатеров.

Ух и храпел ночью этот усатый богатырь в моей комнате! Храпел так, что люстра позванивала под потолком.

…Когда мы вышли из электрички, над Загорском уже поеживались звезды. Вместе с вереницами старушек шли, подгоняемые морозным ветром, ко входу в лавру.

Я‑то был одет достаточно тепло. Перед выходом из дома Христо обратил внимание на мое демисезонное пальтецо и решительно надел на меня свою кожаную куртку с овчинной подстежкой, а сам извлек из чемодана переливчатый зеленоватый плащ, правда, тоже с какой‑то хлипкой синтетической подстежкой. Я был в кепке, а он вообще без головного убора. Отказался от шапки–ушанки.

Я тогда ничего не понимал в богослужебных делах. С кепкой в руках, повинуясь коловращению людских потоков, побывал у раки с мощами преподобного Сергия Радонежского, у икон Христа и Богородицы и довольно быстро очумел от напора толпы, мигания сотен свечей, малопонятных молитв на церковно–славянском языке.

Утеряв из виду Христо, стал пробиваться к выходу из храма.

Мой иностранный друг стоял у дверей в своем элегантном переливчатом плаще и коричневых вельветовых брюках, торопливо набрасывал в блокноте лица входящих и выходящих старушек, нищих, церковных служек.

— Ты сам не знаешь, какие тут сокровища! — азартно шепнул он мне. — На этих лицах вся их жизнь. Ни Рембрандт, ни Гойя не имели такой натуры.

—  Откуда ты так хорошо знаешь русский?

— У нас ведь учат в школе, в институте, — удивился он моему вопросу и доверительно сообщил, — Я что‑то очень голодный.

Едва мы вышли из стен лавры, как следующий за нами мужичок в ответ на мой вопрос, нет ли где‑нибудь поблизости ресторана, объяснил, что неподалеку, должно быть, еще работает предновогодняя ярмарка со своей столовкой в ангаре.

Мы ринулись туда. Звезд уже не было видно. Валил снег.

Ярмарка прекращала работу. Под открытым небом за длинными рядами прилавков кое–где еще стояли бабы в передниках, надетых поверх тулупов, доторговывали солеными огурцами и квашеной капустой из кадок.

Христо сейчас же принялся их рисовать.

А я подошел ко входу в ангар. Несмотря на поздний час, ярмарочная столовая работала. Там тянулись накрытые клеенкой столы, во всю длину уставленные дымящимися котлами, самоварами, мисками моченых яблок и прочей заманчиво пахнущей снедью, бутылками водки.

Я поспешил за своим другом. Еле оторвал от его занятия. Дрожащими от холода руками он запихнул в карман плаща толстый блокнот, угольный карандаш и вдохновенно двинулся за мной к ангару.

…Только расположились мы среди честного народа на скамье, только, ощутив блаженное тепло, распахнули наши одежды, только подбежал к нам наряженный а ля рюс один из разбитных официантов с перекинутым через руку узорчатым полотенцем, как сзади раздался голос:

— Ваши документы!

Милиционер и тот самый мужичок, который направил нас на ярмарку, стояли за нашими спинами.

У Христо были документы. А вот у меня не оказалось. — Иностранцы? Пройдемте в отделение.

И нас повели в милицию.

—  За что?! — спросил я старшего лейтенанта— начальника отделения, после того как мы были обысканы. — Отпустите! И извинитесь перед моим товарищем!

Христо не протестовал. Он с любопытством озирался. Особенно его тянуло заглянуть в соседнее помещение с открытой дверью, где виднелась железная клетка. Там на полу спали вповалку какие‑то люди.

Старший лейтенант вдумчиво листал лежащий перед ним на столе блокнот.

— Рисуете советских людей черным цветом… Какие‑то убогие старухи… Даже передники у продавщиц испачканы черным. Очерняете! Вырядились в кожаные куртки, бархатные штаны. У одного вообще нет документов. Кто вы такой?

Я продиктовал ему номер телефона родных, назвал номер своего райотдела милиции.

Пока он звонил туда и сюда, Христо неожиданно взял со стола блокнот и тем же угольным карандашом набросал на чистой странице несколько карикатурную, но вполне сходную с оригиналом физиономию старшего лейтенанта. Тот вскочил со стула и взглянул… и засмеялся.

Это решило исход дела. Нас отпустили. Выдранный из блокнота набросок остался начальнику отделения на память.

Вышли в метельную круговерть. Было уже без четверти одиннадцать.

— Христо, извини! Ты не представляешь, как нам повезло. — Не бери в голову, — перебил меня Христо. — Он исполняет свою работу. Но ямогуумеретьотголода, не доеду до Москвы. Неужели здесь нет ресторана?

Оказалось, есть. Единственный ресторан, помещающийся на нижнем этаже перекошенной набок двухэтажной бревенчатой гостиницы, построенной наискось от лавры, видимо, еще в былинные времена.

Ресторан работал! Мало того, наверху можно было снять номер на ночь. Что мы и сделали. Поднялись в натопленную комнатенку, разделись, умылись. И сошли по скрипучей лестнице в залец ресторана. Уселись за свободный столик.

Посетителей осталось совсем мало. Несколько местных подвыпивших компаний тупо воззрились на нас.

Подошла полная, невысокая официантка в валенках, зато в кружевном кокошнике. Здесь было даже меню с вполне пристойным ассортиментом. Мы заказали графинчик водки, по порции маринованных маслят, гуляша, блинов и сыра к чаю.

Пьяницы продолжали таращиться.

— Какие лица! — восхитился Христо. Он вздумал подняться наверх за своим блокнотом.

— Угу. Таких у Рембрандта точно не было, — остановил я его. —  Здесь это может кончиться скандалом.

Официантка принесла на подносе заказанное. На вид ей было под пятьдесят, лицо усталое. Переставляя тарелки на стол, женщина с любопытством поглядывала на моего гиганта, на его непомерно огромные усы. Когда она отошла и мы накинулись на свой ужин, из‑за портьеры, прикрывающей вход на кухню, начали выглядывать головы других официанток в кокошниках и даже поварихи в белом колпаке.

Пьяницы, к моему облегчению, стали уходить. Мы остались одни.

Мягко ступая в своих валенках, официантка принесла счет. Расплатились. Но она продолжала переминаться у стола. — Дяденька, — наконецобратиласьонакХристо. — Пожалуйста, покружите меня!

— То есть? — вмешался я. Просьба ее показалась мне непонятной, дикой.

— Ресторан закрывается. Сейчас переоденусь, выйду на улицу, и вы покружите меня в метели. Век помнить буду! — Она робко улыбнулась, и стало видно, какой красавицей она была в молодости.

Когда мы вышли в метельную ночь, женщина уже ждала у ступенек гостиничного крыльца. В тулупчике, в повязанном вокруг головы красном платке с бахромой.

Христо шагнул навстречу, ухватил подмышки, приподнял и стал кружиться с ней в кружащихся вихрях снега. Оба валенка с ее ног полетели в разные стороны.

Я подобрал их.

…Лица кружащихся были так по–озорному радостны, что и мне перепала толика счастья.

Соперница

Она его не любила, но и не отпускала от себя. «Почему они не любят нас, когда мы их любим? — мучительно думал он, ожидая ее у подъезда. — Что за дьявольская сила держит меня? Что‑то большее, чем страсть. Нехорошо все это. Пора отвыкать от вечного ожидания ее звонков, этих свиданий. Не отвыкну— совсем пропаду. Просто болезнь. Смертельная. Так доходят до самоубийства…».

Субботним утром, только они встретились под аркой ее двора, как зарядил ледяной дождик, какой бывает в Москве в конце октября.

— Вернусь. Подождешь, милый? Сменю плащ на пальто. —  сказала она и, не дожидаясь ответа, быстро пошла обратно к дому. Элегантная, красивая, с высоко поднятыми пепельными волосами под черной широкополой шляпой.