Страница 25 из 46
В начале двадцатых годов провели «реформу высшей школы»: университеты утратили право выбирать преподавателей- Всеобщая история была признана лишней и ненужной, введены усеченные «общественные дисциплины». В 1923 году перед профессором Добиаш-Рождественской закрыли двери больших аудиторий, в 1925, в начале семестра, повесткой известили об отчислении из состава профессоров. На «общественных началах» разрешили вести занятия латинской палеографией. О.А. создала научный кабинет, привлекла желающих, подготовила учебник. В одном из писем она обронила: «Мы остатки последних медиевистов, историков западного средневековья…»
О.А. пыталась сохранить русскую историческую науку, передать навыки исторической работы, особенно трудной, когда приходится заниматься далекой эпохой, неведомым обществом, рукописными документами. Онаучила необходимому: как расшифровать латинский текст, как понять значение, какие справочники, словари, научные издания дают справку, объясняют порядок слов. Была определенная строгость в ее методе обучения, напоминающая живо парижскую «Школу хартий»: искать подлинность, трудиться постоянно. О.А. убеждала: «Нельзя прикасаться к документам только мизинцем». Если не обращаться к документам, «первоисточникам», приходится повторять, идти на поводу предшественников. Но историк должен иметь «свое лицо». «Она никогда не соглашалась ни на какое упрощение, а стремилась дотянуть учеников до своего уровня» – сказано в воспоминаниях.
Значительное научное исследование принесло Добиаш-Рождественской заслуженное признание. Издание средневековых документов, особенно ранних, латинских, было в XIX веке показателем зрелости научного сообщества историков. Специалисты знают прославленное многотомное издание «Исторических памятников Германии». Французская «Школа хартий» не только готовила знатоков документа, но и издавала средневековые памятники письменности. В России в XVIII и вXIX веках стараниями коллекционеров было создано замечательное собрание средневековых книг и рукописей. Но изучение их, описание, не было строго научным и систематическим. Поэтому работа Добиаш-Рождественской не только восполняла пробелы отечественной науки, но, одновременно, была очевидным доказательством профессионального уровня и возможностей русских историков, своего рода сигнал западным коллегам – «мы работаем, мы живем».
В середине двадцатых любознательный прохожий на Невском проспекте мог замедлить шаг у здания знаменитой Публичной библиотеки, чтобы разглядеть за пыльным окном, укрепленным решеткой, «дантовский профиль», склоненный над столом, над рукописью. День за днем О.А. разбирала латинскую коллекцию библиотеки. Среди рукописей были настоящие редкости: малые произведения бл. Августина (как осторожно замечено, некоторые рукописи Августина «производят впечатление автографа»), англосаксонскую рукопись 746 года, знаменитые диалоги для учащихся Алкуина эпохи Карла Великого. Вместе с учениками О.А. подготовила научное описание латинских рукописей Публичной библиотеки, провела исследование «мастерских письма» эпохи раннего средневековья, опубликовала во Франции и США статьи о петербургской коллекции, в 1926 и 1929 годах добилась разрешения выступить с научными докладами в Германии и Франции.
«Ничего не имело для нее характера сухого, служебного, скучно-необходимого» – вспоминал один из сотрудников Добиаш-Рождественской. Подтверждение тому – «корбийский альбом». В начале тридцатых годов О.А. закончила изучение рукописей знаменитой «мастерской Корби». Вместе с научным комментарием на французском языке О.А. предложила издать факсимильный альбом, количеством пятисот экземпляров, как делают серьезные научные центры, «Школа хартий», к примеру. Историки из Кембриджа готовы были материально поддержать издание, но возникли некие «административные проблемы». Академия наук не одобрила проект факсимильного издания: дорого, сложно и т.д. Поневоле появилась «мастерская Рождественских». На свои средства, при деятельной поддержке Дмитрия Сергеевича, удалось сделать фотографии рукописей, отобрать лучшие, наклеить на картон, заключить в переплет ручной работы. «12 лет изучения рукописей, 21/2 года изготовления фотографий, 1 месяц поиска бумаги» – отмечала О.А. Получилось пять прекрасных альбомов, четыре отправлено за границу: в дар Британскому музею, Национальной библиотеке Франции, Академии средневековья в США. Отзывы пришли восторженные, руководство Академии наук попросило выполнить дополнительный экземпляр для Всемирной выставки как «пример достижений советской науки». Но о факсимильном издании, которое необходимо для учебы, повседневной работы, вновь ни слова.
В середине тридцатых годов О.А. признала: «Линия жизни пошла вниз». Это противоречило признакам благополучия: были восстановлены исторические факультеты, появилась возможность вести научную работу. Дмитрий Сергеевич получил от правительства легковой автомобиль, завидную редкость тех дней. Но уходили силы, тревожили болезни, смерти родных, близких. Вновь хлопоты об «отъехавших» друзьях и учениках, осужденных и сосланных. В свое время, в Париже, О.А. увлеклась «правилом Ланглуа»: «Верить или не верить – удел Бога. Долг человека – быть искренним». Блестящая реплика в духе французской культуры, незаменимая основа для изучения наивных чудес средневековья. Но для новейших событий правило Ланглуа явно не подходило.
В 1935 году О.А. выступила на вечере памяти С.Ольденбурга, востоковеда, академика, которого она помнила со времени Высших курсов; определяя «уроки» революции, напомнила, что Ольденбург «принадлежал к поколению, через которое в пору высокосознательной его жизни, полной духовной зрелости, прошла история».
«Эта история – огромная и значительнейшая в мировом движении человечества полоса – увела с собой Ольденбурга».
«Надо понять и принять историю». Она безжалостна: оставляет «на другом берегу все, что не смогло или не захотело ее понять».
Добиаш-Рождественская решила изменить правило своего наставника: превратила веру в обязанность.
Однажды Иосиф Бродский заметил, что диктатуры всегда пытаются смешать вечность, историю, настоящее, – низкие дела дня текущего представить «призывом вечного». А история – опрокинутая в прошлое политика, об этом прямо говорилось.
Есть трудные письма, отправленные О.А учителю, Ивану Гревсу, в августе- сентябре 1936 года: «Я много задумывалась над рядом мест Вашего письма, дорогой Иван Михайлович. Вас тяжко удивило, как могу я решительно ставить крест, называть отжившим и отметать столько существенного, важного и даже великого, что еще недавно входило в мое научное миросозерцание…»
О.А. представила своего рода отречение, сказанное с верой и страстью ее героев, ее исторического времени: «В мировоззрении, в идейном построении я отхожу теперь от Вас или, лучше (ибо говоря за другого, всегда можешь ошибиться), от себя самой, какой я была, скажем, десять лет тому назад и особенно ярко и отчетливо пять лет тому назад, до смерти брата, унесшей как будто в буре то, что было, но что – очевидно – уже и было сильно разрушено необычайным опытом нашей жизни». «Я отрекаюсь» – произнесла Добиаш-Рождественская. «Не верю в бога, ни как в существо, ни как в «правящую силу»». «Не верю ни в какой абсолют, в абсолютную силу этических санкций».
Существенное, великое существует больше на «ином берегу», «которому Вы обычно относите – часто очень несправедливо – характеристики осуждающие, тогда как они должны быть отнесены не к волне, а к накипи, не к существу, – а к неудачному, раннему и подчас опошляющему осуществлению».
В науке нет «свободы и истины». Рядом наивное доказательство: «И разве не вставляли замечательные французские мастера в мои работы разные тенденциозные оговорки?»
. «Здоровые отношения» социалистического общества, – убеждала Гревса Добиаш-Рождественская, – «мне импонируют», идут к наивысшему образу «бога живого человека»». Поклоны новому язычеству?