Великая Стена

Ремонт идет, по-моему, на всем северо-западном участке Стены. Каждую неделю прибывают тысячи каменщиков, весело размахивающих разноцветными флагами и вымпелами провинций, которые вступили в соревнование, какая из них пошлет больше добровольцев. Однако передвижения войск нигде не заметно. Как и прежде, появляются на горизонте кочевники-лазутчики, но из-за густого зимнего тумана не различить ни всадника, ни его коня; порою видно лишь полтуловища того или другого, так что они походят не на всадников, а скорее на куски порубанных тел, взметенные на воздух и принесенные сюда ураганом с неведомого поля боя.

Все происходящее — настоящая загадка. Похоже, обе стороны стараются доказать свою силу, при этом делая вид, будто не замечают друг друга. Но это лишь на первый взгляд. Приглядевшись повнимательней, можно увидеть некоторую несообразность.

Впервые мне показалось, что есть какой-то разлад между Стеной и столицей нашего государства. Я всегда был уверен в их неразрывной связи — не только когда служил в столице, но и до этого, когда был мелким чиновником в далеких горах Тибета, и уж тем более когда меня перевели сюда, на Стену. Что они влияют одна на другую так же, как, по утверждениям, Луна влияет на воды, вызывая приливы и отливы, — это мне было известно давно. Но есть еще одна вещь, которую я понял, лишь прибыв сюда: Стена может передвигать столицу, притягивать ее к себе или отодвигать, та же не в состоянии ей противиться. Все, на что она способна, так это попытаться самой отодвинуться подальше от Стены, как муха старается выпутаться из паутины, или, наоборот, придвинуться ближе, прильнуть к ней, словно живое существо, охваченное страхом.

Все перемещения столицы Китая за последние два века то на юг страны, подальше от Стены, в Нанкин, то на север, поближе к ней, в Пекин, я всегда считал следствием поведения Стены, которая то отталкивала столицу, то притягивала ее к себе.

Как ни пытаюсь я в последние дни разобраться в происходящем, разгадки не нахожу. Порою мне кажется, что нынешний разлад, если он есть, вызван именно близостью столицы. Вряд ли мы получали бы так много распоряжений, находись она, допустим, в четырех-пяти месяцах пути отсюда, так что повозка со вторым распоряжением, отменяющим первое, или не сумела бы нагнать отправившуюся ранее, или в дикой спешке перевернулась бы где-нибудь, а может, и с обеими случилось бы что-нибудь подобное.

Вчера вечером, когда мы беседовали с моим помощником (лениво перебрасываясь словами, погруженные в блаженную истому после одного из тех мгновений, которые тем дороже для нас, чем старательнее мы их скрываем ото всех), итак, вчера вечером мой помощник сказал, что, даже если бы переместилась не только столица, но и весь Китай, Стена все равно осталась бы стоять там, где стоит. «Такое, кстати, уже случалось», — добавил он небрежно. И мы оба принялись вспоминать, как за те тысячу с лишком лет, что стоит Стена, Китай несколько раз выходил за ее пределы и столько же раз сжимался, оставляя ее одиноко и бессмысленно торчать посреди серых степей.

Мне припомнилось, как у моей тетки забыли снять с руки надетый еще во младенчестве медный браслет, рука становилась все толще, и браслет почти врезался в нее. Так, наверное, было и с Китаем: Стена то сдавливала его, то становилась слишком широкой, были и такие годы, когда она снова приходилась ему впору. А что будет дальше, неизвестно… Всякий раз при встрече с теткой я вспоминал о браслете, и, не знаю почему, это было мучительно для меня, я невольно представлял себе, что было бы, если б этот браслет так и не сняли, мало того, я воображал, что сталось бы после смерти тетки и как он, позвякивая, болтался бы, теперь уже совершенно свободно, на руке скелета… Я схватился за голову, неожиданно поймав себя на том, что ведь это сам Китай представился мне истлевшим трупом… с болтающейся на нем побрякушкой… Как я только мог об этом подумать?!

Ночь стояла беззвездная, и лунный свет наводил такую истому, что казалось, к утру все замрет, и кочевники, и птицы, и даже государства в полном изнеможении так и останутся лежать, словно мертвые, друг подле друга, как мы двое…

Стало известно наконец имя правителя кочевников: Тимурлонг, то есть Тимур Хромой.[2] По сведениям, он вел долгую войну против турок-османов и их царя Баязида, что на их языке означает «молния», а после его пленения пересек всю степь вдоль и поперек. Судя по всему, скоро повернет против нас. Теперь все становится ясно: и приказ о ремонте Стены, и временное затишье, которое мы поспешили назвать загадочным, как всякое непонятное государственное дело. Грозный хромой, пока он сражался с османами, был неопасен. Ныне же…

От нарочного, вчера вечером остановившегося у нас по пути назад в столицу, мы узнали страшную новость. К западу от нас напротив Стены, всего в нескольких сотнях шагов от нее, варвары воздвигли пирамиду, только не из камней, а из отрубленных голов.

Пирамида эта, по словам нарочного, не так уж высока — примерно в два человеческих роста, с военной точки зрения не идет ни в какое сравнение с нашей Стеной, но все же пострашней будет, чем сотня крепостей, вместе взятых. И хотя на собраниях воинов и каменщиков разъяснялось, что пирамида в сравнении с нашей Стеной просто огородное пугало (а такая мысль пришла бы в голову всякому при виде кружащего над нею воронья), паника охватила всех, даже военных. «Никогда еще я не возил столько писем в столицу», — сказал нарочный, похлопав ладонью по кожаной суме. Большая часть писем была от офицерских жен, которые жаловались своим высокородным подругам в столице на невыносимые головные боли и всякое такое прочее, проще говоря, просили их походатайствовать о переводе своих мужей.

От пирамиды, говорил нарочный, несет таким зловонием, что ему впервые в жизни показалось вдруг, что Стена стала тоньше, и он взмолился Богу, чтобы ремонт, такой своевременный, был скорее завершен.

Он отправился дальше, оставив нас в крайне угнетенном состоянии духа. Мы молчали, но и без слов было понятно, что каждый из нас смотрит теперь другими глазами на поврежденные участки Стены, на ее трещины и пятна, словно оставленные проказой.

— Поговорка «стену лбом не прошибешь», из-за которой нам когда-то досталось столько палок на уроках каллиграфии, похоже, ничего не стоит, — сказал мой помощник, когда нарочный уехал. — Выходит, что как раз лбами-то легче всего прошибить стену.

Никакого движения войск по направлению к границе. Было сильное землетрясение, разрушившее все, кроме Стены, для которой, впрочем, это уже не первое землетрясение. После него вокруг стало еще тише, чем прежде… Такое впечатление, что ремонт делается лишь для виду. За день до землетрясения рухнула во второй раз после ремонта сторожевая башня справа от нас. Иногда у меня мелькает мысль, уж нет ли какой измены в императорском дворце. Хотя мой помощник полагает иначе. Он уже давно уверен, что в столице все только и думают что о наслаждениях и любовных утехах, никто и знать не хочет о каких-то там кочевниках и государственных границах. Вчера он рассказал мне, что слыхал, будто придумали такие зеркала, в которых мужской член кажется чуть ли не вдвое больше. И что женщины ставят их в своих спальнях, чтобы возбудиться перед любовными играми.

Единственное утешение, что и за Стеной все недвижимо, лишь изредка проносятся как ветер конные лазутчики. Да время от времени появляются кучки оборванных турецких солдат. Когда они появились впервые в конце лета, наша разведка очень встревожилась, уж не воины ли это кочевников, замаскированные под турок. Но позже из донесений наших лазутчиков, проникших в их ряды, стало ясно, что это всего лишь остатки османской армии, разгромленной под Чубукабадом.

Дни идут за днями, а они все бродят у Стены. Большинство из них — старики, по ночам они вспоминают далекие края со странно звучащими названиями, где когда-то сражались, и, конечно, султана Баязида, свою потухшую молнию, память о котором таскают с собой по степи.

2

Тамерлан.