Санкция Айгер

– Да, неприятным. А также весьма неловким в общении и ужасно неуверенным в себе.

Карл хрипло рассмеялся.

– Меня? Неуверенным в себе?

– Угу. С обычной в таких условиях избыточной компенсацией за абсолютно обоснованное чувство собственной неполноценности, свойственное типичному немцу.

– Вы всех людей подразделяете по национальному типу?

– Не всех. Только типичных.

– Как, должно быть, для вас проста жизнь!

– Нет, жизнь не проста. Просты, по большей части, люди, с которыми она меня сводит.

Фрейтаг слегка поправил ложку указательным пальцем.

– Спасибо вам, герр доктор. Вы были очень добры, проявив такую откровенность. Теперь и я буду с вами откровенен. Я хочу, чтобы вы поняли, почему мне так важно возглавить это восхождение.

– Это совершенно не обязательно.

– Мой отец...

– Ей-богу, Карл! Мне это решительно безразлично.

– Мой отец не сочувствует моему интересу к альпинизму. Я – последний в семье, и он хочет, чтобы я унаследовал дело.

Джонатан не отвечал. Он испытывал удивление и неловкость от робости в голосе Карла, и ему меньше всего хотелось быть наперсником этого юнца.

– Мы, наша семья, производим инсектициды. – Карл посмотрел в окно на светящиеся под луной пятна снега. – И это даже забавно, когда сознаешь, что во время войны мы делали... мы делали... – Карл поджал верхнюю губу и выморгал из глаз предательский блеск.

– Карл, вам и было-то всего пять лет, когда война кончилась.

– Хотите сказать, что это не моя вина?

– Хочу сказать, что вы не имеете никакого права на ту фальшивую трагедию, которую вам так хочется передо мной разыграть.

Карл посмотрел на него с ожесточением и отвернулся.

– Отец считает меня неспособным... недостаточно серьезным чтобы принять на себя ответственность, причитающуюся мне. Но скоро он будет вынужден мной восхищаться. Вы сказали, что находите меня неприятным – неловким в общении. Так вот что я вам скажу: мне вовсе не обязательно полагаться на приятные манеры, чтобы достичь... того, чего я хочу достичь. Я – великий альпинист. И по природным дарованиям, и по упорнейшей подготовке, я – великий альпинист. Лучше, чем вы. Лучше, чем Андерль. Увидите, когда пойдете за мной в связке. – Его глаза горели фанатичным огнем. – Когда-нибудь все скажут, что я – великий альпинист. Да. – Он отрывисто кивнул. – И мой отец будет хвастать мной перед своими друзьями-бизнесменами.

В этот момент Джонатан обозлился на мальчишку. Теперь санкция будет трудной, кто бы из них ни оказался объектом.

– Это все, что вы мне хотели сказать, Карл?

– Да.

– Тогда, наверное, вам лучше идти. Я полагаю, что мадам Биде ждет вас.

– Она вам сказала?..

– Нет. – Джонатан отвернулся и посмотрел в окно, где гора обнаруживала свое присутствие большим куском беззвездного пространства в черном небе.

Через минуту он услышал, как молодой человек встал и вышел из столовой.

КЛЯЙНЕ ШАЙДЕГГ, 10 ИЮЛЯ

Джонатан проснулся поздно. Солнце вовсю светило в окно и теплом разливалось по одеялу. Встретить новый день он не жаждал. Накануне он засиделся в столовой, глядя в черный прямоугольник окна, за которым стоял невидимый Айгер. Его мысли блуждали по кругу: восхождение – санкция – Джемайма. Когда же наконец он заставил себя подняться в номер, чтобы лечь спать, он встретил в холле Анну – она как раз закрывала дверь комнаты Карла.

Ни волоска не выбилось из прически, ни морщиночки на платье. Она стояла и спокойно глядела на него, почти с презрением, уверенная, что у него достанет благоразумия никому ничего не рассказывать.

– Позвольте предложить вам стаканчик на ночь? – спросил он, настежь распахнув дверь в свой номер.

– Было бы очень мило. – Она прошла в комнату впереди него.

Они молча потягивали “Лафрейг”; необъяснимая дружеская связь между ними основывалась на их взаимном понимании, что они друг для друга угрозы не представляют. Они никогда не переспят друг с другом – здесь надежным изолятором служили эмоциональная сдержанность и умение использовать людей в своих целях. Этими качествами они оба обладали и восхищались ими друг в друге.

– Блаженны кроткие, – сказала Анна, – ибо их есть... таким, как мы с вами.

Джонатан улыбнулся в знак согласия, но внезапно замер, внимательно прислушиваясь к отдаленному грохоту.

– Гром? – спросила Анна. Джонатан покачал головой.

– Лавина.

Звук дважды нарастал, как прибой, потом стих. Джонатан допил виски.

– Эти лавины, наверное, очень страшные, когда находишься там, наверху, – сказала Анна.

– Страшные.

– Не могу понять, почему Жан-Поль так упорно стремится к этому восхождению – в его-то возрасте.

– Не можете?

Она недоверчиво посмотрела на него.

– Ради меня?

– И вы это прекрасно знаете.

Она опустила свои роскошные ресницы и посмотрела в стаканчик с виски.

– Бедняжка! – негромко сказала она.

За завтраком настроения в группе распределились совершенно иным образом, чем вчера. Страх Бена исчез, к нему вернулось более свойственное ему мужественно-веселое настроение. Свежая погодка и сильный антициклон, пришедший с севера, многократно увеличили его надежды на успех восхождения. Свежевыпавшему снегу на самых высоких ледниках не хватило еще времени, чтобы превратиться в лед и навечно слиться со льдом ледников, но пока погода держалась, сход большей лавины был маловероятен.

– Если только не задует фен, – внес мрачную поправку Карл.

Вероятность фена была на уме у каждого из группы, но разговорами о ней уменьшить ее было невозможно. Эти блуждающие вихри теплого воздуха, изредка проскальзывающие в Бернский Оберланд, нельзя ни предсказать, ни надежно защититься от них. Фен вызывает яростные бури в горах, а снег под воздействием теплого воздуха становится ненадежным и лавиноопасным.

Настроение Карла также изменилось с прошлого вечера. Свойственная ему нервная агрессивность сменилась капризной обиженностью. Частично, как полагал Джонатан, это объяснялось сожалением, что вчера он высыпал весь свой душевный сор к ногам Джонатана. Отчасти это также объяснялось и тем, что он переспал с Анной – и его протестантская мораль, пропитанная идеями греха и воздаяния, не могла так легко и быстро сбросить это бремя на следующее же утро, да еще в присутствии мужа.

И действительно, Жан-Поль был в это утро хмур. Он видел весь зажатый, раздраженный, и больше всего досталось от него официанту, который и так-то не являлся образцом сообразительности и ловкости; Джонатан полагал, что Жан-Поль старается подавить в себе сомнения в собственных силах, охватившие его теперь, когда момент начала восхождения неумолимо приближался.

Андерль, лицо которого расплылось в блаженной улыбке, пребывал в почти йоговском спокойствии. Взор его был направлен в никуда, а внимание – внутрь себя. Джонатан без труда определил, что он так настраивается на подъем, до которого оставалось всего восемнадцать часов.

Поэтому, поскольку другие пренебрегли своими светскими обязанностями, груз застольной беседы приняли на себя Джонатан и Анна. Внезапно Анна остановилась посреди фразы, неотрывно глядя на что-то у входа в столовую.

– Боже мой! – шепнула она, положив руку на руку Джонатана.

Он обернулся и увидел всемирно известный супружеский тандем, прибывший накануне и присоединившийся к Айгерским Пташкам. Они стояли у входа, медленно озираясь в поисках свободного столика в полупустой столовой, пока не убедились, что их присутствие замечено всеми людьми, заслуживающими внимания. Официант, угодливо трепеща, устремился к ним и провел их к столику рядом с альпинистами. Актер был наряжен в белую куртку а-ля Неру и носил четки, что никак не гармонировало с его опухшим, изрытым оспой, пожилым лицом. Волосы его были взбиты с точно рассчитанной парикмахером небрежностью. Жена была одета агрессивно-ярко, в широченные брюки с восточным узором и присборенную блузку. Брюки и блузка диссонировали по цвету самым вызывающим образом. Свободный покрой наряда весьма существенно скрадывал ее пухлость, тогда как глубокий вырез предназначался для того, чтобы обратить взоры на выпуклости значительно более приемлемого свойства. Между грудями болтался бриллиант совершенно вульгарного размера. Глаза у нее, однако, были еще прекрасны.