Белый отель

2

Однажды мы оставили постельслужанкам на весь день, с утра отельпокинув, чтоб на яхте походить.Трехмачтовое судно бороздитьдо сумерек не прекращало гладьспокойных вод. Его рука опятьпод пледом до запястья внутрь ушла, —ее я, как перчатка, облегла.Без облачка был синий небосклон.Деревьями отель был поглощен,а те сливались с зеленью воды,блестевшей наподобие слюды.Шептала я: возьми, возьми меня! —и не стыжусь теперь, во всем виняубийственное солнце. Все равно,нам негде было лечь: везде виноцедил народ, цыплят глодая, с нас,укрытых пледом, не спуская глаз.Я вся была как в лихорадке – такменя дурманил втиснутый кулак;как поршень, он скользил туда-сюдаза часом час. Их взгляды лишь тогдаотворотились прочь, когда закатокрасил небо, но сильней стократих зарево в отеле отвлекло —он вновь был виден, и одно крылопылало; сбившись в кучу и дрожа,все в ужасе взирали на пожар.Вот тут-то сын Ваш робость поборол,поднял и насадил меня на кол,стонала я, но крик глушил мой стон:за трупом труп срывался из окон.Я содрогалась из последних сил,покуда он струю не испустил,прохладную и нежную. С деревтела свисали. Снова затвердев,опять нырнул – и снова стон исторг,о, нету слов наш выразить восторг,крыло отеля выгорело, в немлишь койки, пощаженные огнем,виднелись; как все это началось,никто не знал, – быть может, солнца злостьшальная ворох наших простыней,горячих с ночи, обожгла сильней —и подпалила; то ли кто из слугкурил – его жара сморила вдруг;а может, зажигательным стекломподтаявший явился горный склон.В ту ночь мне глаз сомкнуть не удалось,внутри, казалось, что-то порвалось,Ваш нежный сын во мне был напролетвсю ночь, но без движения, народнад мертвыми склонялся за окном,не знаю, женский опыт вам знакомиль нет, но алой боли пеленаза часом час все зыбилась, онакак озеро спокойное была,что в берег тихо плещет. Не моглазаря нас ни разъять, ни усыпить.Уснув же наконец, пришлось испить иное:мне приснилось, будто я —фигура носовая корабля,резная «Магдалина». По морямносясь, я на себе носила шрам,оставленный меч-рыбой, я пилакрепчайший ветер, плоть моя быладревесная обточена водой,дыханьем льдов, бессчетной чередойплавучих лет. Сперва был мягок лед,я слышала, как кит с тоской поет,свой ус жалея, вшитый в мой корсет, —меж ветром и китовым плачем нетбольших различий; позже лед пошелвгрызаться в нас (мы были – ледокол),мне грудь стесало напрочь, я былапокинута, точнее – родиладревесный эмбрион, он снег и ночьсосал, разинув рот, покуда прочьего все дальше злобный ветер гнал;еще один свирепый снежный шквалмне матку вырвал начисто, – вертясь,она в пространство белое взвилась.С каким же облегченьем ото сная встала поутру, озаренагорячим солнцем, чей спокойный свет,лаская, гладил мебель и паркет!Ваш сын неслышно вышел вслед за мнойи со спины так глубоко проник,что в сердце, еще помнившем ледник,расцвел цветок, внезапен и багров.Не знала я, которым из ходовв меня вошел он, но и весь отель,и даже горы – все дрожало; щельчернела, извиваясь, где однадо этого царила белизна.

3

Сдружились мы со многими, покане ведавшими, как их смерть близка;средь них была корсетница – пухлаи, ремеслу подобно, весела, —но ночи мы делили лишь вдвоем.Все длился звездный ливень за окном,огромных роз тек медленный поток,а как-то раз с заката на восток,благоухая, роща проплыладеревьев апельсиновых; былая в трепете и страхе, он притих,мы молча проводили взглядом их,они, шипя, растаяли в воде,как тысячи светильников во тьме.Не думайте, что не было у насвозможности прислушаться подчас,как безгранична в спящем мире тишь,друг друга не касаясь, – разве лишьон холмик мой ерошил иногда:ему напоминал он те года,когда, забравшись в папоротник, тамвозился он, играя. По ночамнемало он рассказывал о Вас —и Вы, и мать стояли возле нас.Из облаков закат лепил цветыневыносимой, странной красоты,казалось, будто кружится отель,грудь ввинчивалась в сумрак, что густел,я вся была в огне, его языкко мне в ложбинку каждую проник,а семя оросило мне гортань —обильная, изысканная дань,что тотчас превратилась в молоко,а впрочем, и без этого легкооно рождалось где-то в глубине,до боли распирая груди мне;внизу он осушил бокал вина —ведь после страсти жажда так сильна —и через стол ко мне нагнулся, ялиф платья расстегнула, и струязабрызгивала все вокруг, покагубами он не обхватил соска,другую грудь, что тоже потекла,я старичку-священнику дала,все постояльцы удивлялись, ноони нам улыбались все равно,как будто ободряя – ведь любовьв отеле белом всем доступна вновь;в дверь заглянув, шеф-повар просиял,поток молочный все не иссякал,тогда он подошел, бокал налил,под грудью подержав, – и похвалил,его в ответ хвалили – мол, едасостряпана на славу, как всегда,бокалы прибывали, каждый пил,шутник какой-то сливок попросил,потом и музыканты подошли,за окнами, в клубящейся дали,гас свет – как будто маслом обнеслои рощи, и озерное стекло,священник продолжал меня сосать —он вспоминал свою больную мать,в трущобах умиравшую, – Ваш сындругою грудью занят был, с вершинсползал туман, под скатертью ладоньв дрожащем лоне вновь зажгла огонь.