Белый отель

– Я привезла ее сюда для восстановления сил, – сказала она негромко, не желая, чтобы ее услышал кто-нибудь еще.– Это очень печально, ведь ей лишь слегка за двадцать. При всех я не стала об этом говорить, потому что она расстроилась бы, если бы об этом узнали. Она и так донельзя огорчена. Но я хочу, чтобы об этом знали вы и ваша жена.

Пекарь с благодарностью сжал ей руку.

Все это происходило за несколько дней до того, как юные влюбленные опять отважились спуститься вниз пообедать. Оказавшись в зале, они обнаружили, что их столик предоставлен другим постояльцам. Потоку преисполненных надежд посетителей, жаждущих попасть в белый отель, попросту не было конца, и пустующий стол был поэтому непозволительной роскошью. Метрдотель извиняющимся тоном объяснил это молодой чете, добавив, что полагал, что они и впредь намереваются есть у себя в номере. Он попросил их подождать немного, пока он не обменяется несколькими словами с пышущей весельем, вызывающе привлекательной искусственной блондинкой, мадам Коттен, которая сидела одна за столиком для двоих. Мадам Коттен улыбнулась в знак согласия, приветливо кивнула молодой паре, и метрдотель быстро принес еще один стул и проводил их к ее столику. Сидеть пришлось в тесноте, и молодой человек рассыпался в извинениях за то, что они нарушили ее уединение, но мадам Коттен со смехом отвергла все его сожаления, добродушно похохатывая, когда их ноги нежданно сталкивались под столом.

Она сказала, что счастлива оказаться в чьем-либо обществе. Муж ее погиб при наводнении, и одиночество она переносит с трудом. Она достала платок и промокнула показавшиеся на глазах слезы, но вскоре в свою очередь принялась извиняться за то, что навязывает им свое горе.

– Я стараюсь плакать как можно реже, – сказала она.– Вначале я была безутешна – и уверена, что всем было тяжело рядом со мной. Но я велела себе собраться. Это несправедливо по отношению к остальным, кто приехал сюда, чтобы повеселиться.

Юноша сказал, что восхищен ее мужеством. Он заметил ее в предыдущий раз, когда они выходили обедать, и видел, как она смеется и танцует, – поистине она в тот вечер была душой общества. Мадам Коттен криво улыбнулась. Это было непросто, сказала она. В сущности, это ужасно больно – притворяться полной веселья, когда твое сердце не здесь, а в гробу вместе с мужем.

Стало немного легче, добавила она, после того трагического пожара. Свежее горе остальных как бы увеличило расстояние между нею и ее тяжкой утратой. К тому же, по сравнению со сгоревшими, утопленники кажутся погибшими более милосердной смертью. Всегда можно встретить кого-то, кому еще хуже, чем вам, сказала она, снова утирая слезы, но вслед за тем, не желая испортить вечер, повеселела и принялась излагать забавные истории, по большей части о своих заказчиках. Оба просто влюбились в мадам Коттен. Слезы струились у них по щекам, когда она рассказывала о том, как дамы (и даже джентльмены!) примеряют корсеты. Наевшись от души, она похлопала себя по туго затянутому животу, заметив, что сама она – живая реклама своих товаров. «Здесь я весьма выдающаяся особа!» Она рассмеялась, широко распахнув руки, как рыбак, рассказывающий о своем улове. Пекарь, сидевший в противоположном углу зала, встретился с нею взглядом, по-своему истолковал ее жест и распахнул руки еще шире, довольно ухмыляясь. Вечер пронесся так незаметно, как будто часовщик за столом поодаль заставил все часы – и наручные, и стенные – идти втрое быстрее.

Влюбленные проводили мадам Коттен до ее номера – и оказалось, что он рядом с их собственным, изголовье их кровати было обращено прямо к нему. Из ночи в ночь из этого номера до них доносились душераздирающие рыдания. Их восхищение ею возросло еще больше – они почувствовали, чего ей стоило сдерживать свою скорбь на протяжении всего дня. И в эту ночь снова, упав друг другу в объятия и нетерпеливо раздевая один другого, они расслышали, как сокрушается за стеной мадам Коттен. Вскоре, однако, они перестали различать эти звуки, поглощенные своей страстью.

Позже они впервые поссорились – так, как это бывает между влюбленными, – очень по-доброму, шепотом. Он был убежден, что в черном небе за окном мелькают падающие звезды, она же утверждала, что это белые розы. Но когда вниз проплыла апельсиновая роща, в чем не могло быть никакого сомнения, они прекратили шептаться, в изумлении следя за нею. Сверкающие апельсины виднелись среди темной шелестящей листвы. Любовники вышли на балкон, чтобы увидеть, как роща упадет в озеро. Каждый плод по отдельности шипел, погасая, стоило ему коснуться спокойной глади озерной воды.

Скрытая от их глаз, мадам Коттен в это же время стояла на своем балконе. Она никак не могла уснуть. На озере виднелись сотни фонарей, их по очереди драпировали черной тканью. Она уже выплакалась до следующей ночи. Сняв платье и облачившись в полотняную ночную рубашку, она выплеснула с балкона почти полную склянку слез.

Совершенно опустошенные, любовники бок о бок лежали в постели. Было странным и освежающим не слышать никаких признаков горя. Они понятия не имели о том, который теперь час. Время, которое мчалось вечером, теперь тянулось для мадам Коттен, лежавшей с открытыми глазами в темноте; и по-разному не существовало для спящих постояльцев, для мертвых, лежавших внизу в прохладных хранилищах, и для влюбленных. Их души, удерживавшие равновесие на краю сна, как если бы кто-то, измучившись жарой, рискнул устроиться спать на перилах балкона, приводили себя в созвучие со всеобщей тишиной. У нее слух был тоньше, и она различала звуки, которых для него не существовало. Даже их пальцы не соприкасались. Порой его рука устало поглаживала холмик спутанных волос на ее лобке, скорее с нежностью, чем с вожделением. Ей нравилось, когда он так делал.

Он нарушил безмолвие, шепнув, что это напоминает ему тот холм, на котором он часто играл и шалил, будучи мальчиком. Холм был покрыт папоротником, и он со своим двоюродным братом играл там в охотников. Он помнил то смешанное со страхом наслаждение, когда или ты кого-то выслеживаешь, или за тобой крадутся сквозь густые, тяжело пахнущие цветущие папоротники. Только в то время он был по-настоящему близок к земле.

– Мой отец говорит, что, где бы ни имела место любовная близость, там всегда присутствуют четверо, – сказал он.– Конечно, они сейчас здесь. Мои родители.

Молодая женщина увидела в ногах кровати сурового Фрейда, стоявшего рядом со своей застенчивой женой. Черный костюм Фрейда и белая ночная рубашка его жены растворились и растаяли, превратившись в ее платье, смутно видневшееся на полу, куда она его бросила.

Больше всего они любили закаты. Горы исторгали из себя крутящиеся розовые облака, подобные цветкам. (Старушка-сиделка однажды вечером видела, как все небо превратилось в огромную алую розу с бесконечным сплетением лепестков; ведомая чувством долга, она тут же отправилась сообщить об этом майору.) Роза была совершенно неподвижной, но все же казалось, что она по спирали ввинчивается внутрь себя, и у любовников возникло жуткое ощущение, что вся земля поворачивается, как колесо. Когда подкралась ночь, ее груди так же вращались под его ладонями; и его язык тоже вращался, нежно ударяя по ее женскому естеству или же пытаясь проникнуть все глубже и глубже, как будто желая пробить в горном склоне тоннель. Она была настолько распахнута, что чувствовала, как ее влагалище, сделавшись полым наподобие пещеры, исторгает из себя воздух, как бывает при пускании ветров, и это вгоняло ее в краску, хотя и она, и он знали, что дело совсем в другом.

Время своими мягкими руками хирурга понемногу залечивало раны мадам Коттен. Любовники целый день оставались в душной комнате, а она тем временем прогуливалась вокруг озера с отцом Мареком, старым и добрым католическим священником. Непреложность его высказываний служила ей большим утешением. Он настаивал на том, что ей необходимо вернуться в лоно церкви, уподобляя это одному из ее прочных корсетов. Церковные догматы, говорил он с улыбкой, служат корсетом для души.