Путь Людей Книги

— Мне ли не знать, где собака зарыта. На всем свете только раз в сто лет кто-нибудь отправляется в такое путешествие. Это редкий случай, а я осведомлен о всех редких случаях. Я, дети мои, врач. Может быть, еще сыра? Врач. Ну, знаете, касторка, сенна, ревень от запоров и бульоны из змей от анемии. Я дам вам в дорогу хорошей хины…

— Вам про нас рассказывали? Кто-то здесь до нас побывал? — перекрикивая ветер, спросил Маркиз. У Вероники побелели костяшки стиснутых в кулаки пальцев.

— Ну, не преувеличивайте, сын мой. Не настолько уж мир вами интересуется. Я же обязан знать о том, что происходит, — работа у меня такая. Да-да, а хина моя помогает даже при моровой язве. Бояться ее, кстати, нечего, это все обыкновенная паника. Городок отравился старым сыром. Вдобавок еще несколько случаев сифилиса. Испанская болезнь. Но паника уже поднялась. Каждый болеет тем, чем хочет… Если вы намерены пересечь границу, вам понадобится свидетельство, что вы здоровы. Выдать такую грамоту может только городской старшина, у него там есть свои коновалы. Но на это, дети мои, у вас уйдет не меньше недели. Они обязаны за вами понаблюдать. Поставят уйму печатей, и только с этой бумагой испанская пограничная стража вас пропустит.

— А вы, сударь, не можете дать нам такой документ? После освидетельствования, конечно, — спросила Вероника.

— К сожалению, не могу, милая барышня. Я не тот врач. Тут нужен официальный лекарь. А я слыву просто чудаком.

Маркиз хотел что-то сказать, но промолчал. У него не было сил перекрикивать ветер. Делабранш будто прочитал его мысли.

— Пищу принимать, дети мои, нужно на свежем воздухе. Вместе с едой поглощаешь чистое дыхание мира. Это как бесплотный поцелуй — продлевает жизнь и очищает кровь. А ты, моя милая, очень бледненькая.

Затем Делабранш вдруг обратился к Гошу. Мальчик, смущенный тем, что его усадили за один стол с господами, оробел еще больше.

— Чтобы обозначить свое присутствие, не обязательно все время молоть языком, верно? Не в пример старому Делабраншу.

Гош неуверенно кивнул и вопросительно посмотрел на Маркиза.

— Он не говорит! — крикнул Маркиз, приставив ко рту сложенную трубочкой ладонь.

— Я это и имел в виду! — прокричал в ответ хозяин.

На минуту воцарилась тишина. Ветер ненадолго успокоился, но потом с удвоенной силой принялся теребить скатерть. Все занялись едой, только Гош бросал поверх тарелки испуганные взгляды. Маркиз медленно жевал невкусный сыр и напряженно размышлял. Делабранш удивлял его. Кто он — этот смешной, неряшливый человечек? Маркиза не оставляла смутная догадка, что под столь неказистой внешностью в столь странном месте скрывается особа, в высшей степени незаурядная. Он чувствовал, что взгляд Делабранша пронизывает его насквозь, что Делабранш видит его прошлое, настоящее, а возможно, и будущее, раскладывает его на элементы и анализирует как явление. И оттого терял уверенность в себе. Постепенно, с каждой минутой, Маркиз переставал быть сильным, решительным мужчиной, ученым, дипломатом, любовником, заботливым вожаком — зато к нему возвращалось давно забытое ощущение: он снова начинал чувствовать себя мальчиком, своевольным, умным не по летам подростком. Чтобы не утерять окончательно собственный образ, он решил оказать сопротивление.

— Я не прочь бы с вами поговорить, господин Делабранш, но мешает этот ужасный ветер.

— А что бы ты хотел обо мне узнать? — Делабранш макнул кусочек хлеба в оливковое масло, которое налил себе на тарелку.

Маркиз на секунду смешался, а потом отважно спросил:

— Кто вы такой?

Делабранш оперся локтями на стол и одобрительно посмотрел на Маркиза.

— Я врач, дорогой мой.

— И отшельник, — сказала Вероника.

— Да, отшельник, хотя у меня есть женщина и кошка. Ветер на минуту стих, и Делабранш, воспользовавшись этим, произнес длинную тираду:

— Отшельник я добровольный. Врачом стал по воле случая, если признать, что есть такая вещь, как случай. Когда-то я размышлял, что лучше: жить или наблюдать за жизнью? Мне тогда было столько лет, сколько тебе, сынок. Шагать в ногу со временем, набираться опыта и пользоваться предоставляемыми жизнью возможностями или издали изучать мир. Ну и в конце концов заключил, что стороннее наблюдение лишь повергает человека в отчаяние. Не за что зацепиться глазу, уму, чувствам. Только стоять и наблюдать — все равно что торчать в мелкой реке, где вода тебе по щиколотку. А в реке, как известно, нет ничего постоянного. Глаза болят, рассудок устает — тут-то и подкрадывается отчаяние. Если же я погружусь в воду с головой, то своим телом придам ей стабильность и смысл. Река течет не только рядом, но и сквозь меня, и позволяет себя познавать. Потому я и выбрал жизнь, а не наблюдение. А ты?

Маркиз задумался. Слова Делабранша его ошеломили — он ждал услышать нечто совершенно противоположное.

— И одновременно я отдаю себе отчет в том, — продолжал Делабранш, — что жить, не глядя вокруг, значит навлечь на себя не одну беду. В этом случае река затягивает нас, оглушает и ослепляет. Мы забываем, куда вода течет, где дно и где то, что рекой не является. Становясь рекой и лишь из реки черпая свой опыт, мы обретаем ее неуловимость и бренность. В ней растворяется наша сила, наша завершенность и наша неповторимость. Удовлетворение получить можно, только наблюдая за собой и за окружающим миром. Умение размышлять, а не чистый опыт отличает нас от животных. Впрочем… разве все это не пустые рассуждения, не способствующие, кстати, пищеварению?

— О нет, сударь, это вещи принципиальные! — выкрикнул Маркиз, потому что ветер снова поднялся. Обвязанная вокруг шеи белая салфетка, вздувшись парусом, на мгновение закрыла ему лицо. — Философствование, пустое или нет, — приватный путь к истине. Я бы охотно поговорил на эту тему где-нибудь в другом месте, где не так дует.

Старик широко улыбнулся и встал. В ту же секунду появилась толстуха и начала убирать со стола.

— Пойдемте, я покажу вам свое хозяйство.

С террасы вернулись в дом. Делабранш взял подсвечник, поскольку внутри, несмотря на полуденную пору, было темновато. Только в передних комнатах имелись окна; остальные помещения тонули во мраке. Маркиз подумал, что они, вероятно, вырублены в скале, и оказался прав: жилая часть дома была крохотной. Она состояла из сеней, или маленькой прихожей, примыкающей к входной двери, и двух комнат. Из прихожей вниз вела крутая лестница. Туда и повел их хозяин. По обеим сторонам были двери. К одним — обычным дверям от обычных помещений — человеческая рука, похоже, прикасалась часто, другие — заржавелые и грязные — видимо, не открывались годами. От подножия лестницы начинался широкий коридор. По его стенам были развешены горевшие странным голубоватым пламенем факелы. Пахло сыростью, холодом и еще чем-то, набивавшим на зубы оскому.

— Как вы можете жить в такой темноте? — спросила Вероника.

— А мне очень нравится.

Они дошли до просторного помещения, которым, казалось, заканчивался коридор. Все оно было залито этим голубоватым факельным светом. Делабранш объяснил, что такой свет дает некая субстанция, которую он выделяет из костей животных. Посыпал один из факелов каким-то черным порошком, и свет сделался ярче. Теперь можно было лучше разглядеть большой зал, потолок которого исчезал в непроницаемом мраке. Там стояло множество столов, уставленных стеклянными ретортами, колбами и иными сосудами неизвестного назначения. Один из столов целиком занимал сложный аппарат, состоящий из больших и малых емкостей, соединенных трубками.

— Перегонный аппарат, — сказал Маркиз.

— Вижу, ты, сударь, кое в чем разбираешься. Да, это перегонный аппарат, изобретенный, кстати, женщиной. —

' Делабранш любезно повернулся к Веронике. — Только женщина могла придумать устройство, позволяющее извлекать из любой субстанции ее летучий дух. То есть, в некотором смысле, получать душу всякой вещи. Женщин много в чем несправедливо обвиняют, а они-то как раз обладают гораздо большей способностью к общению с миром души. Дистилляция — преудивительная штука, ничего более ценного алхимики не изобрели. С ее помощью можно добыть из растения, металла, камня чистейшие силы, скрытые в недрах материи, — дух, энергию, саму основу существования. Согласитесь, что это гениальное открытие.