Автономный рейд

Глава двенадцатая. ПТС окончательный и обжалованию не подлежит

Генерал-майор Голубков, узнав об исчезновении Олега Мухина, устроил весьма обстоятельный разбор всех сопутствующих обстоятельств. И друзья-однополчане Мухи в нем охотно и заинтересованно соучаствовали.

Теперь им самим отсутствие друга уже не казалось просто загулом имевшего денежки холостяка. Когда Голубков сообщил, приехав к Пастухову в Затопино, что вокруг УПСМ началась подковерная возня и что она непонятным пока образом связана с Грузией, многое предстало в ином свете. Ведь Муха пропал после того, как в аэропорту Шереметьево — по дороге не куда-нибудь, а именно в Тбилиси! — на руках Олега неожиданно для него самого обнаружились следы взрывчатки. Теперь и то, что Муха не счел нужным созвониться с друзьями, а лишь отделывался маловразумительными сообщениями на пейджер, настораживало. Уточнив все детали и подробности, генерал попросил незамедлительно сообщать ему о любых новостях и отбыл.

Когда его служебное авто отъехало от дома Пастуха, Артист проводил взглядом особенно противный на фоне белейшего снега сизый выхлоп и спросил:

— Кто-нибудь верит, что Муха так влип, что не мог дать сигнал тревоги?

Я не верю. Боцман, а ты не замечал, что Муха в последнее время какой-то странный?

— Ну замечал. А кто сейчас не странный? — Боцман спросил об этом у Дока, но ответил себе сам:

— Я и на вас смотрю, удивляясь: под пулями вы вроде бы нормальнее были.

— А что именно у Мухи? — спросил Пастух, привычно пропустив реплику Боцмана мимо ушей. — Что с Олегом странного?

У повоевавшего человека многое смещается в восприятии жизни. Строго говоря, чтобы выжить на войне, надо быть очень ненормальным с точки зрения обычного штатского, никогда не нюхавшего пороха. А уж тот, кто умудрился выжить в войне без линии фронта, когда и бандит, и идейный террорист, и партизан, ставший таковым от безденежья или скуки, и мирный обыватель, лезущий в карман за документами, вместо того чтобы задрать руки вверх, выглядят одинаково, — так вот, тот, кто выжил в таких условиях, просто неописуемо странен. Мягко говоря. Ибо не шарахнуться в укрытие, на лету выхватывая пистолет, когда неподалеку хрястнула упавшая с крыши сосулька, — это убийственный стресс. Такой, весь в поту, дрожащий от невыплеснутого напряжения, человек боится самого себя. Пастух прекрасно знал это и считал, что проще об этом не говорить. Пережили, мол, и забудем. Другое дело — Артист, не чуждый самокопания, как и всякий, профессионально изучающий порывы души.

— Интересно, — удивился Артист реплике Боцмана, жестом попросив Пастуха дать ему разобраться. — Ну командир понятно: надо с глузду съехать, чтобы на свои деньги сначала закодировать от пьянства полдеревни, а потом еще и содержать вылеченных за свой счет. Ну а я-то чем тебя удивляю?

— А тем, — пожал плечами Боцман и, подумав, объяснил:

— А всем. Вот.

— Ребя-ата, — урезонивающе вмешался Док. — Старайтесь избегать негативных оценок. Полезная обратная связь не должна выражаться прямой критикой и выставлением оценок поведению товарища. Иначе ничего, кроме обид, не получится. К тому же обратная связь более репрезентативна и полезна, если исходит от большинства участников обсуждения.

Артист не меньше минуты, шевеля губами, переваривал услышанное. Потом вздохнул, сел на широкую желто-белую лавку рядом с Перегудовым и попросил, искательно заглянув в ему глаза:

— Повтори еще раз. Только помедленнее и по-русски. Что там насчет репрезентативности?

Боцман с Пастухом переглянулись, но промолчали. Боцман — потому что переживал стыд за то, что сам не сообразил поднять тревогу из-за пропажи Мухи. Пастух — потому что хотел еще разок мысленно пройтись по новой для него фактуре.

— Понимаешь, — сказал Док, — многие, когда хотят изменить чужое поведение, делают это, осуждая или выставляя оценки. Например: «Только круглый болван. Артист, будет, как ты, тратить все свои силы и деньги на погоню за театральными химерами и эффектами вроде спонсирования постановки „Гамлета“ или покупки дорогущего „мазератти“. Лучше бы ты семью завел...»

Понимаешь? Такая постановка вопроса обижает и вызывает желание спорить. Да и не правда это наверняка. Любая оценка грешит категоричностью. А вот если я скажу о своих чувствах, то это и не обидит, и будет бесспорно. Свои-то чувства я уж как-нибудь получше других знаю, так? Например:

«Знаешь, Артист, меня беспокоит, что у тебя до сих пор ни дома своего, ни семьи, ни детей. Я боюсь, что у тебя обострился ПТС. Многие в твоем положении стремятся поскорее спустить деньги, подсознательно боясь думать о завтрашнем дне. Им и спустя годы после войны кажется, что их вот-вот убьют»...

— Инте-ересно, — протянул Артист. — Значит, ты думаешь, что если я не хочу складывать деньги в чулок, то это во мне говорит посттравматический синдром?

— Нет, я не так думаю, — поправил его Док, — я думаю, что так может быть. Точно так же, как для меня самого, это проявляется в бегстве в чужие проблемы. У меня ведь тоже вместо дома и семьи — реабилитационный центр.

Получается, что мне легче думать о чужих болячках, чем разбираться в собственных. Но это только предположение. Причем только мое. И если ты один это подтвердишь, я могу отмахнуться. А вот если вы все или почти все мне об этом скажете, это вызовет у меня больше желания как-то изменить ситуацию.

— Ну и как, мужики? Вы тоже думаете, что я хочу сыграть Гамлета, потому что боюсь смерти? — стараясь выглядеть веселым, спросил Злотников у Пастуха и у Боцмана.

— Я не знаю, — признался Пастух. — В том, что человек хочет что-то оставить после себя, я ничего болезненного не вижу. А Гамлет это или непьющая деревня — какая разница? Но то, что у моего друга, Семена Злотникова, в тридцать лет нет детей, меня тоже беспокоит.

— Почему? — спросил Артист.

— Потому что ты хороший мужик, и жалко, если не дождешься внуков.

— Ясно, — кивнул Артист. — А ты, Боцман?

— А что я? Я скажу, что на детей работать лучше, чем на «мазератти». А ты отмахнешься. Скажешь, что детей тебе мешает завести предчувствие опасности из-за врожденного опыта вечно гонимого еврейского народа...