Родные мои…

Другой раз ее будит сочащийся из окошка белый свет. Он непонятно тревожит. Утро еще наступить не должно. В окошке видится черное небо. Любка встает, на цыпочках проходит мимо дрыхнущего в сенях Мишки.

А утро уже тут. Раннее зимнее утро. За ночь выпал снег, и от него идет белый свет. Любка в растерянности ходит по ограде. В избу идти рано. В стайке пусто. Про козу она и забыла. Не лежит почему-то к душе эта коза.

Любка открывает калитку и, не зная куда, идет по неподвижному в этот ранний час белому городку. По воскресеньям старый город всегда долго спит. Только за рекой ночь напролет и до самого позднего рассвета горят голубые огни нового города. Там будто никогда не ложатся, боясь, что уснут и проснутся, а жизнь уже кончилась.

Река Молва темнеет в белых берегах. Ее густая вода течет медленно и бесшумно. Сметя с низкой скамейки снег, Любка садится на нее. Теперь реки не видно. Сплошное белое пространство простирается впереди.

Но вот заиграло солнце, которого на самом деле в небе еще нет. Да и вряд ли появится позже. День обещает быть сереньким и тихим. Редкие крупные снежинки падают на Любкины плечи. Косматая туча стоит над самой ее головой. И солнце играет, возвращая Любке ее жизнь…

…Каждую зиму, как только на Молве станет прочный лед, Никифор Степанович ведет ее на реку. Никифор Степанович единственный во всем человек. Искусный телемастер, не берущий с клиентов ни копейки помимо квитанции. Он носит в портфеле домашние тапочки, чтоб не шлепать по чужой квартире в носках. Особенно любит ходить по вызовам в культурные семьи, удивлять их своими манерами, сказать между прочим: а что там опять господин артист-президент отмочил, не слыхали? Никифору Степановичу за шестьдесят, но он по утрам обязательно обтирается снегом. Летом для закаливания Любка ставит ему ведро воды в погреб. Как и его дом, Никифор Степанович молодеет год от года, лет своих не считает, любит в деталях обсудить, как они встретят двухтысячный.

Никифор Степанович вырубает лед посреди Молвы. Прорубь размером два на метр дышит ледяным паром. Купается он всю зиму. Любка стоит рядом и дрожит от страха и счастья. Народ валит валом. Поглядеть, понасмехаться: хитрый мужик Никифор Степанович, в прорубь залез, и подъемный кран на случай при нем. Любка на глупые разговоры внимания не обращает. Она и без них знает, что слишком большая для худенького жилистого Никифора Степановича.

В последнюю зиму они купили цветной телевизор, и Никифор Степанович уговорил жену заниматься аэробикой. Любка связала цветные гольфы, купила спортивную майку своего пятьдесят четвертого размера. Закрыла дверь в горнице и, разведя руки в стороны, глядела на змеями изгибающихся баб в телевизоре. Ей было стыдно. Тут заглянул Никифор Степанович. Засмеялся и выключил телевизор: «Дурак я старый. Ты у меня и так хороша. Сдуреть можно, как хороша!» В первый раз он назвал себя стариком. Как только с Молвы сошел лед, начал слабеть. Он так и не узнал, что умер. Маясь от жара, который не показывал ни один градусник, он прикорнул под утро на ее мягком плече…

Любка встает с низкой скамейки. Ни солнца, ни проруби нет. Ничего уже нет. Давно. А она забыла. Только темная Молва течет. И домой идти неохота. Да разве можно забыть: «Барыня моя! Боярыня моя! Любовь Васильевна!»

Дома семейство мирно чаевничает. Любка подсаживается с угла. И грустно ей, грустно. И все раздражает. И будто с реки она еще не вернулась. Людмила подносит ложку ко рту как неживая. Мишка жрет, аж употел. Двойнята в чашки руками лезут. Валька чавкает. У Нинушки по подбородку жижа течет.

— А портрет со стола убрать бы, — вдруг говорит Нинушка. — На стену вон примощу. — И ставит ногу на стул, собираясь повесить портрет Никифора Степановича на торчащий из стены гвоздь.

— Не тронь, — останавливает ее Любка.

— Да всегда портреты по стенам висят, — убеждает сестра и на стул влезает.

— Деревня! — Мишка плюет на пол застрявшую в зубах чаинку.

— Ты, — тихо говорит Любка, ни на кого из них не глядя. — Вы! — кричит она, не помня себя. — Уходите. Уезжайте. Не могу! — Взгляд ее останавливается на часах, давно не заводимых ее рукой. — Автобус через час. Уходите! Все!

За столом молчание. Двойнята сидят разинув рты.

Первой встает Валька. Выбросив из горницы чемодан, спокойно говорит:

— Думала, правда, добрая.

— Собирайся, мама, — командует бессловесная Людмила, впервые убрав с лица улыбку.

Нинушка будто потеряла дар речи.

— Ну, сестрица, ну, сестрица, — укоризненно начинает приговаривать она, сбрасывая в свою корзину подаренные ей Любкой кримпленовые отрезы.

— Хватит, мать, — по-мужичьи строго обрывает ее Мишка. — Давно надо было.

И тут же они все уходят.

Любка запирает ворота на засов. Минут пять бегает в беспамятстве по ограде, затаптывая белый снег. Тыкаясь во все ее прочные четыре стороны, доходит до стайки. Выволакивает оттуда козу и выпихивает ее за ворота. Коза там недолго мекает в недоумении и отправляется к бывшим хозяевам.

А Любка Александрова целый день скребет и моет дом бывшего мужа Никифора Степановича Осипова. Целый день стоят настежь все двери.

К ночи в доме все опять чисто и по своим местам. Блестит полировкой мебель. По струнке вытянулись половики на полу. Свежо. Ничем не пахнет.

Любка садится к столу у окна. Отдергивает шторку. В черном окне все падает белый снег. Слышно, как он шелестит. И Любка начинает реветь, сначала тихо, а потом как никогда не ревела, по-звериному воя и царапая ногтями клеенку стола. Радио играет совсем негромко. Веричита, веричита, — захлебываются от счастья счастливые голоса. Любка останавливается. Выключает радио. Снова садится к столу. В тишине ей слышится ворчание Нинушки. Людмила томно вздыхает на кровати. Будто издалека заливаются веселым смехом двойнята. Валька чеканит по кирпичам свой угрюмый шаг.

— Родные ведь, родные мои… — шепчет и все ревет и ревет Любка.