Страница 99 из 224
Князь П. А. Вяземский — Наталье Николаевне из Царского Села.
«…Вы прекрасно сделали, что поехали на несколько месяцев в деревню. Во-первых, для здоровья детей это неоценимо, для кошелька также выгодно. Если позволите мне дать вам совет, то мое мнение, что на первый год нечего вам тревожиться и заботиться об улучшении имения. Что касается до улучшений в доме, то это дело другое. От дождя и ветра прикрыть себя надобно, и несколько плотников за небольшие деньги все устроить могут. Если вы и сентябрь проведете в деревне, то и тут нужно себя оконопатить и заделать щели…
…О зиме и думать нечего, это героический подвиг, а в геройство пускаться не к чему. Хотя вы человек прехрабрый… Но на зимний штурм лазить вам не советую. На первый раз довольно и летней кампании…»{640}.
Наталье Николаевне действительно не к кому было обратиться за советом и помощью. Несмотря на внешнюю учтивость Прасковьи Александровны Осиповой, истинное отношение хозяйки Тригорского, как и ее дочерей, было далеко не таким простым и дружеским. Появление вдовы Поэта они восприняли настороженно.
Наталья Николаевна, отвечая князю на предыдущее его письмо, признавалась, что чувствует себя смертельно опечаленной… Четыре года миновало со дня той страшной трагедии, но здесь, близ могилы мужа, еще явственнее проступало прошлое, сильнее саднила душа и плакало сердце…
П. А. Вяземский — Наталье Николаевне и Александрине Гончаровой.
«…Вчера всевозможные Петры обедали у Валуевых… Хотя Россетый и не Петр, но все-таки не излишним считаю доложить, что и он изволил кушать и даже выпил одну рюмку шампанского задумавшись с глазами навыкате, и произнес какое-то слово вполголоса. Мне послышалось: Александ… Впрочем, удостоверить не могу»{641}.
Говоря о «всевозможных Петрах», князь Вяземский имел в виду не только себя, но и мужа дочери Марии, Петра Александровича Валуева, и Петра Ивановича Мещерского, женатого на племяннице Вяземского — Екатерине Николаевне Карамзиной.
Что касается Аркадия Осиповича Россета, то он был упомянут в связи с тем, что между ним и Александриной Гончаровой существовало глубокое взаимное и давнее чувство.
Являясь сослуживцем братьев Карамзиных, Россет был и частым посетителем их великосветского салона. По свидетельству П. А. Плетнева, хорошо его знавшего, Аркадий Осипович был добрым, умным и благородным человеком. «Я очень люблю его за ум, опытность и какой-то замечательный мир души», — писал Плетнев Гроту.
П. А. Вяземский — А. И. Тургеневу в Париж.
«…Ростопчина поехала к мужу в Москву или в деревню. Люблю стихи ее, но не люблю самой музы. Она точно Иоанна д’Арк. Та в домашней жизни простая пастушка, а в минуты откровения герой и мученик, эта — пустая вертушка, а в минуту откровения Поэт и апостол душевных таинств… Пушкина также живет помещицею в знакомой тебе псковской деревне»{642}.
Е. Н. Вревская — мужу Борису Александровичу.
«…Как бы хорошо было, если бы ты, мое милое сокровище, приехал к тому времени (к началу июля. — Авт.). Я боюсь, что хозяйство тебя задержит; впротчем, тебе остается Пушкина, которая за неимением лучшего, пригласила к себе (одно слово неразборчиво. — Авт.) и Духавского садовника (Духово — псковская деревня. — Авт.). Впротчем, в последний раз оне (Наталья Николаевна. — Авт.) сестре (Анне Николаевне Вульф, жившей в то время вместе с матерью в Тригорском. — Авт.) сказали, что оне не скучают и пользуются душевным спокойствием. Я еще их не видала, и не очень то жажду етого удовольствия. У них, говорят, воспоминание гораздо холоднее, чем у нас, о незабвенном. Светский шум заглушил, кажется, прошедшее, и они живут настоящим и будущим. Михайловское же им никакого воспоминания не дает и более может рассеять, чем напомнить о нем…»{643}.
Наверное, можно предположить, что такое ревностное отношение Евпраксии Вревской к Наталье Николаевне было связано с памятью о Пушкине. Ведь Поэт в период своей ссылки в Михайловское всегда был желанным гостем в Тригорском, а в 1835–1836 гг. неоднократно гостил в родовом имении Вревских — Голубово, где в патриархальной тиши вековых дубов, над вечерней гладью зеркальных озер ему хорошо дышалось и думалось.
Н. П. Вревская, жена внука Евпраксии, вспоминала о тех местах:
«…Березовая аллея ведет на „красный двор“ к подъезду двухэтажного белого дома, утопающего в зелени сада. Замкнутый ансамбль двора — дом управляющего, каретник, конюшня выездных лошадей, кухня, флигеля.
Дом светлый, с балконом и галереей, с высокими окнами, из которых открывается приятный вид на пруд, окруженный двумя аллеями: кленовой и дубовой. Беседка в стиле „ампир“, цветники — предмет особой любви и гордости хозяев.
Сад насаждал сам Борис Александрович Вревский, любитель садоводства, не без участия А. С. Пушкина. Согласно записи барона Б. А. Вревского в „Повседневном журнале“ первое знакомство поэта с усадьбой состоялось 9 мая 1835 года. В саду, где по плану
А. С. Пушкина была посажена дубовая аллея, стояла скамья, на которой он любил сидеть, а за обедом неизменно подавали графинчик с настойкой из семи трав по рецепту А. С. Пушкина»{644}.
В семье Вревских в голубовском доме бережно передавалось из поколения в поколение все то, что имело отношение к памяти о Поэте.
О причинах неприязненного отношения Евпраксии к его вдове остается только гадать. Возможно, это — женская ревность к той, кого Пушкин предпочел ей десять лет назад. Возможно, здесь сказались щепетильные условности социальной градации (она, хоть и баронесса, но все же — уездная барыня), а та, другая — столичная красавица, по слухам чуть ли не фаворитка императора, жена первого поэта России…
Наверное, не случайно, будучи уже многодетной матерью, Евпраксия переписала из альбома Екатерины Ермолаевны Керн, дочери Анны Петровны, в свой альбом стихотворение «Надежда» французской писательницы и поэтессы Марселины Деборд-Вальмор (1786–1859):
Надо полагать, что память о Поэте осталась навсегда в ее сердце, что первое пылкое чувство к нему не смог затмить в жизни «Зизи» никто и никогда.
В. А. Жуковский — А. И. Тургеневу из Дюссельдорфа.
«Я уже более недели в Дюссельдорфе, в своем маленьком домике, в котором со мною пока одно только мое семейное счастье, но где еще нет и долго не может быть ни порядка, ни уютности, ибо нет никаких мебелей: все надобно заказывать, а пока бивуакировать. Я еще ни к кому в Россию не писал о себе, пишу к тебе первому. Вот моя история: 3 мая отправился я из Петербурга и 17-го встретил мою невесту в Бонне. Она со своими ехала в Майнц, где мы условились съехаться, чтобы оттуда прямо в Канштат для венчания. Сделалось то, что редко на свете случается. Все, что мы предположили, исполнилось в точности. Я назначил для своего венчания 21-го мая, так и сделалось. 21 мая из Лудвигсбурга, где мы ночевали, проехали мы рано по утру в Канштат для венчания. Я тотчас отправил за русским священником в Штутгард, а Рейтерн все устроил и для лютеранского обеда, и в пять часов после обеда на высоте Ротенберга, в уединенной надгробной церкви св. Екатерины, совершился мой брак тихо и смиренно; в Канштате был совершен лютеранский обед. А в полночь, вместе с женою, отправился я в Вильбад, где блаженно провел первые две недели моей семейной жизни и где на всю остальную жизнь уверился (с глубокою благодарностью к богу, даровавшему мне желанное счастие), что при мне есть чистый ангел обо-дритель, освятитель, удовлетворитель души, и с ним все, чем жизнь может быть драгоценна. Эти две недели Вильбадского уединения были решительны навсегда. Я знаю, какое счастие бог даровал мне, и верю ему: оно не переменится, как бы ни были обстоятельства жизни радостны или печальны. Теперь я в Дюссельдорфе. Когда приведу несколько в порядок свою материальную жизнь, примусь за работу. За какую? Еще не знаю, ибо хотя я и не в чаду счастия, но еще не думал и не могу думать ни о чем кроме его»{645}.