Страница 84 из 224
«Sophie Карамзина чрезвычайно мила; мы с нею тотчас вошли в некоторую короткость; говорят, что и я был очень любезен… У Карамзиных в полном смысле salon. В продолжение двух часов, которые я там провел, явилось и исчезло человек двадцать. Тут был Вяземский, приехал Блудов. Вяземский напомнил ему о старом его знакомстве со мною. Он очень мило притворился, что не забыл, говоря, что мы вместе слушали в первый раз Бориса Годунова. Это неправда, но разумеется, я ему не противоречил. Забыл тебе сказать, что от Ираклия (один из братьев Е. А. Баратынского. — Авт.), прежде Карамзиных, мы слушали у Одоевского повесть Соллогуба Тарантас, украшенную ви-ньетами, полными искусства и воображения, одного князя Гагарина. Виньеты — прелесть, а повесть посредственна. Ее все критиковали. Я тоже пристал к критикам, но был умереннее других. Спор, завязавшийся у Одоевского, продолжался у Карамзиных и был главный предмет разговора. На другой день (вчера) я был у Жуковского. Провел у него часа три, разбирая ненапечатанные стихотворения Пушкина. Есть красоты удивительной, вовсе новых и духом, и формою. Все последние пьесы его отличаются, чем бы ты думала? Силою и глубиною! Он только что созревал. Что мы сделали, россияне, и кого погребли! — слова Феофана на погребении Петра Великого. У меня несколько раз навертывались слезы художнического энтузиазма и горького сожаления…»{553}.
Февраль 1840 года.
«Вчерашнее утро провел у Вяземского. Говорили о Пушкине. Вяземский входил в подробности светских сношений, принудивших Пушкина к дуэли. Ничего не сказал нового. Предложил мне ехать вместе с ним к его вдове, говоря, что она очень признательна, когда старые друзья ее мужа ее посещают. Я намерен у нее быть. Она живет чрезвычайно уединенно. Бывает только у Карамзиных и то очень изредка…»{554}.
«…У Карамзиных видел почти все петербургское высшее общество. Встретил вдову Александра Пушкина. Вяземский меня к ней подвел, и мы возобновили знакомство. Все так же прелестна и много выиграла от привычки к свету. Говорит ни умно, ни глупо, но свободно. Общий тон общества истинно удовлетворяет идеалу, который составляешь себе о самом изящном, в молодости по книгам. Полная непринужденность и учтивость, обратившиеся в нравственное чувство. В Москве об этом и понятия не имеют. С Софьей Карамзиной мы в полной дружбе. Вчера Жуковский раздразнил ее до слез. Эта маленькая сцена была очень мила и забавна. В ней истинное оживление и непритворное баловство, грациозно умеренное некоторым уважением приличий…»{555}.
Февраль 1840 года.
«…Вечером я был у Карамзиных <…> Потом обедал у Дюме с молодежью, в числе коей был однакож Вяземский. Пели цыгане, пили мое здоровье. Это меня тронуло… Вяземский за обедом сел возле меня и был очень любезен. Я в нем узнал прежнего Вяземского. Вообще он бодрее, чем в последний раз в Москве.
Корил новое поколение в неумении пить и веселиться. В это время племянник его Карамзин, немного навеселе, бросил на пол рюмку, которая не расшиблась. „Видите, — сказал Вяземский: — Мог уронить, а разбить силы не стало…“»{556}.
В 1840 г. Сергей Львович Пушкин поселился в доме на Английской набережной, покинув гостиницу Демута, в которой так часто останавливался его старший сын, вернувшись из михайловского заточения. Одинокий отец Поэта дряхлел, глухота его усиливалась.
«Астма дошла до такой степени, — вспоминал И. П. Липранди, — что в другой комнате слышно было тяжелое его дыхание, дети мои прозвали его самоваром. Несмотря на это, он одевался всегда изысканно и любил преимущественно говорить отборным старинным французским слогом, рассказывая бездну анекдотов, путая и время, и лиц»{557}. В последние годы, по словам Липранди, о старшем сыне он говорил как о «великом поэте», а о младшем, Левушке, как о человеке, «одаренном необыкновенною силою души».
На балу у графини Лаваль произошло столкновение Лермонтова с сыном французского посла Эрнестом де Барантом. Де Барант вызвал Лермонтова на дуэль. Формальной причиной вызова был обмен колкостями во время разговора, который завершился фразой де Баранта:
«Если бы я был в своем отечестве, то знал бы, как кончить это дело», на что Лермонтов тут же ответил: «В России следуют правилам чести так же строго, как и везде, и мы меньше других позволяем оскорблять себя безнаказанно»{558}.
В 12 часов дня за Черной речкой на Парголовской дороге под Петербургом состоялась дуэль. Секундантом Лермонтова был Алексей Аркадьевич Столыпин, по прозвищу «Монго» (как назвал его Лермонтов). Секундантом де Баранта был виконт Рауль д’Англес. Дуэль происходила на шпагах. После первого же выпада у Лермонтова шпага сломалась, и де Барант успел слегка задеть противника ниже локтя. Перешли на пистолеты. Де Барант стрелял первым и промахнулся. После этого Лермонтов выстрелил в сторону. Дуэль окончилась бескровно. На этот раз…
Состоялось примирение противников.
Вот как сам Лермонтов описал момент дуэли с Эрнестом де Барантом: «…Мы должны были стрелять вместе, но я немного опоздал. Он дал промах, а я выстрелил уже в сторону. После сего он подал мне руку, и мы разошлись…»{559}.
Позднее лицейский однокашник Пушкина Модест Корф писал:
«…Дантес убил Пушкина, и де Барант, вероятно, точно так же бы убил Лермонтова, если бы не поскользнулся, нанося решительный удар, который таким образом только оцарапал ему грудь»{560}.
Далее дело разворачивалось по привычному сценарию: арест, суд, ссылка…
Зная о неотвратимости наказания, Лермонтов после дуэли прямо с места поединка отправился не «доложить по начальству» о своем преступлении, а поспешил к редактору «Отечественных записок» А. А. Краевскому, доставив ему рукопись романа «Герой нашего времени» для одобрения цензора в печать.
Наталья Николаевна — брату Дмитрию в Полотняный Завод.
«…Что тебе сказать о нас. Мадемуазель Александрина всю Масленицу танцевала. Она произвела большое впечатление, очень веселилась и прекрасна как день. Что касается меня, то я почти всегда дома; была два раза в театре. Вечера провожу обычно наверху. Тетушка принимает ежедневно и всегда кто-нибудь бывает»{561}.
Как тепло, по-родственному звучат слова Натальи Николаевны в адрес сестры Александрины. Безыскусно и искренно. Нежно и заботливо. С любовью и не ревнуя. Однако многие знали ее и другою: подчас настойчивой и жесткой, когда дело касалось вопросов благосостояния семьи, оценки литературных трудов ее мужа.
Сохранился яркий, колоритный рассказ дочери актера Я. Г. Брянского — Авдотьи Яковлевны (1820–1893), впоследствии ставшей женой писателя И. И. Панаева (1812–1862):
«Кстати упомяну, что я слышала еще в 40-м году от книгопродавца Смирдина о Пушкине.
Панаеву понадобилась какая-то старая книга, и мы зашли в магазин Смирдина. Хозяин пил чай в комнате за магазином, пригласил нас туда и, пока приказчики отыскивали книгу, угощал чаем; разговор зашел о жене Пушкина, которую мы только что встретили при входе в магазин.