Страница 122 из 224
В конце зимы 1843 г. в Тригорское пришло ностальгическое послание младшего брата Поэта.
Лев Сергеевич Пушкин — П. А. Осиповой.
«19 февр. 1843. Одесса.
Если бы наши недостатки могли извинять наши ошибки, моя лень, конечно, оправдала бы мое молчание, но поскольку я чувствую себя решительно виноватым, то прошу у Вас чистосердечно и покорно прощения.
Оба Ваших письма, глубокоуважаемая Прасковья Александровна, я получил одновременно: первое долго пролежало в Киеве. Благодарю от всего сердца за добрую память: я думал, что буду забыт в Тригорском…
Так что Вы, возможно, желаете даже получить некоторые подробности обо мне; я буду очень затруднен в этом отношении. Канкрин забыл о моем существовании, отец мой уверяет, что он только обо мне и печется, но мое назначение все не приходит, я терпеливо переношу неприятности и в ожидании пользуюсь удовольствиями, особенно погодой.
Вчера 18 февраля (мои именины и годовщина моего приезда в Тригорское в прошлом году) я был на большом балу, всю ночь окна были раскрыты, дамы дышали на балконе свежим воздухом. Все это очень хорошо, но я взмолился бы к предкам, как Давыдов, чтобы вернуться на год назад в объятия Вашей дружбы. Что касается желаний, то я бы ничего не желал так, как быть в курсе всего того, что у Вас происходит. Это необходимость сердца.
Евпраксия Николаевна написала мне письмо, на которое я еще не ответил, так как не знаю, где она сейчас, мой отец запутал меня очень противоречивыми о ней известиями.
Мне хотелось бы написать отдельно Анне Николаевне, но не знаю, позволит ли она. В ожидании простираюсь к ее ногам и покидаю их лишь для того, чтобы припасть к ногам ее сестер, и нахожу этот экзерсис совершенно в моем вкусе.
Тысяча поклонов господину Фоку[144].
Примите уверения в неизменной и глубочайшей признательности преданного Вам
Л. Пушкина»{777}.
Как видно из письма Льва Сергеевича, находясь вдали от милого его сердцу Тригорского, он живо интересуется переменами, происходившими там в его отсутствие. Однако каких-то особенных событий в провинциальной глуши маловато: Евпраксия Николаевна год от года увеличивала свое семейство, в то время как брат Алексей Вульф — холост и, судя по всему, не торопился менять свой статус. Сестры Анна и Мария тоже не замужем, и в поисках партии приближались к критическому возрасту без особых успехов. Возможно, это и давало право «Зизи» быть столь категоричной в оценках и рекомендациях. Примечательны по этому поводу заметки в дневнике Натальи Павловны Вревской, жены внука Евпраксии:
«У Евпраксии Николаевны очень ясные моральные взгляды: она не одобряет жизни А. П. Керн, считает Н. Н. Пушкину косвенной причиной гибели поэта, находит, что Алина (Александра Ивановна Осипова, в замужестве Беклешова. — Авт.) слишком пылка и романтична, что вовсе негодно для супружеской жизни, порицает лень Анны Николаевны и т. п. <…>
Евпраксия Николаевна является поверенной сердечных дел не только сестер, но и М. Н. Сердобина и А. Н. Вульфа. Не раз Алексей Николаевич просит сестру указать ему невесту (в феврале-марте 1842 г. — Авт.). С точки зрения Евпраксии: „Жениться следует: а то получаются результаты одинокой деревенской жизни: не люблю этих побочных прибылей (внебрачных детей. — Авт.)“»{778}.
Но, как известно, Алексей Николаевич так никогда и не был женат. Брат Поэта — Левушка, к этому времени тоже был еще холост, но, в отличие от Вульфа, это продолжалось недолго. Пока же Лев Пушкин дожидался назначения в Одессе, а Наталья Николаевна при посредничестве Вяземского ходатайствовала за него в Петербурге.
К этому времени относится ее теплое, участливое письмо к старинному другу семьи Пушкиных — А. И. Тургеневу, который год жившему больше в Европе, чем в России:
«10 марта 1843 года.
…Я не требую от вас полной правды, я только смиренно спрашиваю имя того цветка, который в данное время остановил полет нашей желанной бабочки. Увы, все те, кого вы покинули здесь, вянут, ожидая вас. Не говорю вам, чтобы годы были здесь ни при чем, но приезжайте наконец поскорее собрать их последние ароматы. Теперь прощайте, самое ясное, что я должна вам сказать на свой счет, это то, что я сохраню о вас самое нежное воспоминание, всецело основанное на дружбе, не прочтите на любви.
Натали Пушкина.
Моя сестра просит напомнить вам о себе…»{779}.
А неделю спустя Наталья Николаевна писала брату Дмитрию:
«18 марта 1843 г.
В этом году я буду вынуждена провести лето в городе, хотя и обещала Ване приехать на лето в Ильицыно. Приезд сюда графа Сергея Строганова (сводного брата Идалии Полетики. — Авт.) полностью изменил мои намерения. Он был так добр принять участие в моих детях, и по его совету я решила отдать своих мальчиков экстернами в гимназию, то есть они будут жить дома и ходить туда только на занятия. Но Саша еще недостаточно подготовлен к поступлению в третий класс, а по словам многих первые классы не благоприятны для умственного развития, потому что учеников в них очень много, а следственно, и надзор не так хорош, и получается, что ученье идет очень медленно, и ребенок коснеет там годами и не переходит в следующий класс. Поэтому я хочу заставить Сашу много заниматься в течение года, что мне остается, потому что он будет поступать в августе будущего года. А теперь, по совету директора гимназии, куда я хочу его поместить, я беру ему учителей, которые подготовят его к сдаче экзамена. Это будет тяжелый год в отношении расходов, но в конце концов меня вознаградит убеждение, что это решение будет полезно моему ребенку. Прежде чем решиться на это, я воспользовалась представившимся мне случаем поговорить с его величеством, и он не осудил это мое намерение.
<…> Этой зимой императорская фамилия оказала мне честь и часто вспоминала обо мне, поэтому я стала больше выезжать. Внимание, которое они соблаговолили проявить ко мне, вызвало у меня чувство живой благодарности. Императрица даже оказала мне честь и попросила у меня портрет для своего альбома. Сейчас художник Гау, присланный для этой цели ее величеством, пишет мой портрет»{780}.
Об истории создания портрета кисти Гау, упоминаемого в письме, записала со слов матери и Александра Петровна Арапова:
«Одно из ея появлений при Дворе обратилось в настоящий триумф. В залах Аничковскаго дворца, взамен обычных танцовальных вечеров, на которые в виду их интимности добивались приглашения, как знака высочайшей милости, состоялся костюмированный бал в самом тесном кругу.
Екатерина Ивановна выбрала и подарила племяннице чудное одеяние в древне-еврейском стиле, — по известной картине, изображавшей Ревекку[145]. Длинный фиолетовый бархатный кафтан, почти закрывая широкие, палевые шальвары, плотно облегал стройный стан, а легкое из белой шерсти покрывало, спускаясь с затылка, мягкими складками обрамляло лицо и, ниспадая на плечи, еще рельефнее подчеркивало безукоризненность классического профиля. <…>
Всеобщая волна восхищения более смущала скромность Натальи Николаевны, чем льстила ея самолюбию, и она еще до выхода царской семьи забилась в самый далекий, укромный уголок. Но ея высокий рост[146] выдал ее орлиному взгляду Николая Павловича, быстро окинувшему зало.
Как только начались танцы, он направился к ней и, взяв ее руку, повел в противоположную сторону и поставил перед императрицей, сказав во всеуслышание:
— Смотрите и восхищайтесь!
144
Виктор Александрович Фок — зять П. А. Осиповой, женатый на ее младшей дочери Екатерине Ивановне (1823 — после 1908).
145
Ревекка — по Библии жена Исаака, мать Иакова. В Библии рассказывается о том, что раб, посланный искать жену для Исаака, впервые увидел прекрасную Ревекку, когда она с кувшином на плече шла за водой к источнику. Сохранилась картина итальянского живописца XVII в. Ф. Солимена «Ревекка у колодца».
Позднее, когда в апреле-мае 1850 г. Вяземский совершил поездку в Иерусалим, он привез оттуда стихотворение «Палестина». Образ Ревекки в этом произведении, наверное, не случаен и навеян его воспоминаниями о маскараде в Аничковом дворце Петербурга, где блистала Наталья Николаевна:
Костюм Ревекки, о котором идет речь, — один из многих, подаренных Е. И. Загряжской. Благодеяния эти вели отсчет с той поры, когда юная Натали стала женой Пушкина, и до последних дней тетушки. Об этом свидетельствовала и А. П. Арапова: «Все ея выездные туалеты, все, что у нея было роскошнаго и ценного, оказывалось подарками Екатерины Ивановны. Она гордилась красотою племянницы; ея придворное положение способствовало той благосклонности, которой удостоивала Наталью Николаевну царская чета, а старушку тешило, при ея значительных средствах, что ея племянница могла поспорить изяществом с первыми щеголихами»{1303}.
Подтверждением тому служит и письмо Н. О. Пушкиной, адресованное дочери Ольге: «Петербург 4 сего января 1835… Здесь все по горло в Праздниках; Натали много выезжает со своими сестрами, однажды она привела ко мне Машу (свою дочь, в ту пору ей было чуть больше 2,5 лет. — Авт.), которая так привыкла видеть одних щеголих, что, взглянув на меня, подняла крик и, воротившись домой, когда у нее спросили, почему она не захотела поцеловать Бабушку, сказала, что у меня плохой чепец и плохое платье»{1304}.
7 декабря 1836 года А. И. Тургенев, недавно возвратившийся из-за границы, писал А. Я. Булгакову из Петербурга в Москву о своем посещении Зимнего дворца, куда он, как и Пушкины, был приглашен по случаю тезоименитства императора Николая I: «Я был во дворце с 10 часов до 3 1/2 и был почти поражен великолепием двора, дворца и костюмов военных и дамских <…> пение в церкви восхитительное! Я не знал, слушать ли, или смотреть на Пушкину и ей подобных. Подобных! Но много ли их? Жена умного поэта и убранством затмевала других, как супруга пышного лорда — бриллиантами и изумрудами…»{1305}.
В том же письме Тургенев рассказывал о петербургских обедах и балах, где он услыхал чью-то остроту в адрес жены Поэта: «Кстати об обедах: кто-то, увидев прелестную талию Пушкиной, утонченную до того, что ее можно обнять филаретовскою поручью, спросил в изумлении: „Куда же она положит обед свой?“»{1306}.
О тонкой талии сестер Гончаровых свидетельствовала и Софи Карамзина: «… все три — ослепительные изяществом, красотой и невообразимыми талиями».
146
Рост Натальи Николаевны составлял 173 см.